Шпион на миллиард долларов. История самой дерзкой операции американских спецслужб в Советском Союзе - Дэвид Хоффман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но Толкачев обнаружил зияющую дыру в системе безопасности: он мог просто выйти на улицу с документами в кармане пальто.
Гилшер дважды пользовался тайными закладками для связи со шпионом, но теперь он понял, что терпение Толкачева на исходе. Толкачев сказал, что ему все труднее объяснять дома, почему он должен выбегать на улицу после каждого телефонного звонка. Толкачев обратился к Гилшеру и объяснил, что “психологически” для него будет лучше, если они пойдут на риск и будут периодически встречаться лично, а не валять дурака, припрятывая грязные строительные рукавицы за телефонной будкой, где их может найти любой прохожий. Это был еще один признак твердой натуры Толкачева. Если уж он рисковал своей жизнью, занимаясь шпионажем, то хотел знать и встречаться с человеком, ради которого подвергал себя такой опасности. Передача через тайник не давала ему такой возможности.
Толкачев попросил и еще об одном. Он запросил у ЦРУ смертоносную капсулу с ядом, чтобы покончить с собой, если его раскроют. Такие капсулы в ЦРУ называли L-таблетками, от lethal — “смертельный”. Двумя годами ранее L-таблетку передали Огороднику, и он воспользовался ею, чтобы покончить с собой вскоре после ареста. Гилшер понимал, что добиться одобрения штаб-квартиры на передачу такой таблетки Толкачеву будет крайне трудно. В главном управлении всегда боялись, что агент запаникует и примет таблетку без необходимости или что ее обнаружат, и она выдаст агента. 1 мая из штаб-квартиры пришла телеграмма: “Как и в предыдущих случаях, мы хотели бы отложить этот вопрос”. В телеграмме предлагалось, чтобы Гилшер на следующей личной встрече с Толкачевым отклонил эту просьбу{109}. Гилшер ответил 4 мая, что он согласен с этим и что “будет предпринято все возможное, чтобы затянуть решение вопроса”{110}. 7 мая штаб-квартира предложила Гилшеру “тезисы”, чтобы отговорить Толкачева:
A. Психологическое напряжение из-за постоянного ношения предмета при себе.
Б. Проблема сокрытия.
B. Риск преждевременного использования предмета из-за неверной оценки реальной ситуации.
Г. Владение этим предметом исключает возможность прибегнуть к каким-либо другим версиям при задержании, даже по посторонним причинам{111}.
У Гилшера уже сложилось примерное представление о Толкачеве: человек, сознательно пошедший на шпионаж, имеющий доступ к секретным документам, обладающий дисциплинированным и точным умом инженера. Но запросы и пожелания Толкачева были на пределе возможного для разведывательной работы в Москве. В ЦРУ считали, что личные встречи, которые запрашивал Толкачев, — самый рискованный путь. Даже быть просто замеченным с иностранцем на улице опытной группой наблюдения уже грозило неприятностями. Вызывали беспокойство и денежные требования Толкачева. А его “особый запрос” — L-таблетка — мог спровоцировать фатальную ошибку.
Тем не менее Гилшер считал, что Толкачев — тот надежный и твердый человек, с которым можно работать.
Глава 6
Шестизначное число
В длинном апрельском письме в ЦРУ Толкачев презрительно отзывался о советской идеологии и общественной жизни. Он писал, что политика, литература и философия “в течение долгого времени были опутаны такой непролазной, лицемерной демагогией” и “идеологическим пустословием”, что он старался игнорировать их. Толкачев говорил, что уже давно не был в театре. Хотя он любил классику, современные советские постановки были “полной идеологической белибердой”. Такое отношение было распространенным в те годы. В городе высокопарные партийные декларации были выгравированы на бетонных фасадах станций метро, гигантские плакаты с кичливыми лозунгами висели над воротами фабрик. Но большинство советских граждан в конце 1970-х уже давно забыло о надеждах на светлое коммунистическое будущее. Наступили годы стагнации. Советский Союз направлял на гонку вооружений столь колоссальные ресурсы, что остальные секторы экономики могли производить лишь самые низкопробные потребительские товары. Дефицит был повседневным явлением и сильно раздражал. Люди часами стояли в очередях, чтобы купить туфли или зимнее пальто. Здание № 1 на площади Восстания[9], где жил Толкачев, было одной из семи оригинальных московских высоток, с башнями и шпилями. Дом был построен в 1955 году, на первом этаже в нем находились четыре продуктовых магазина с высоченными потолками, по одному на каждом углу: мясной, рыбный, молочные продукты и булочная. Магазины, устроенные по образцу элегантного московского гастронома начала века, выглядели великолепно со своей красно— белой мраморной мозаикой, окнами во всю стену, канделябрами и мощными центральными колоннами. Изобилия товаров не наблюдалось, однако в первые годы после постройки можно было, заглянув в магазин, найти там копченую рыбу и колбасу. К 1979 году магазины пришли в упадок, полки были практически пусты. Теоретически советское государство предоставляло гражданам почти все: медицинское обслуживание, школы, транспорт, работу. Но система прогнила изнутри. Дефицит вынуждал многих людей пользоваться услугами черного рынка. Они пытались выжить с помощью друзей и знакомых и вечно были в поисках то мясных консервов, то хорошего чая, а то поджидали, когда “выбросят” обувь{112}.
Благодаря своему месту службы Толкачев имел некоторые привилегии, смягчавшие все эти лишения и тяготы. Раз в неделю он имел право на “заказ” — скромный продуктовый набор, который выдавали в институте. В нем могла быть банка растворимого кофе, дефицитный чай или, скажем, копченая колбаса. Но Толкачев не относился к привилегированной прослойке. Он не был членом партии, держался особняком и был скорее аскетом. Когда он предложил свои услуги ЦРУ, у него не было ни машины, ни дачи. Чтобы лечиться и одеваться, он прибегал к услугам теневого сектора. По выходным или после работы они с женой искали нужные товары в магазинах и на рынках. На антресолях в своей квартире Толкачев запасал стройматериалы — доски, фанеру и трубы для мелкого ремонта. Ему нравилось работать руками, он сам чинил свой радиоприемник и телевизор. Отдыхать он предпочитал в турпоходах вместе с женой и сыном, в безлюдной глуши, среди лесов и озер, а не в забитых пансионатах на море, в Сочи, пользуясь бесплатными путевками, которые им выдавали на работе.
Чего же он, вообще, хотел? Больше всего Толкачев думал о сыне Олеге, которому в 1979 году было четырнадцать лет. Толкачев делал для него все, что мог. Молодые люди Советского Союза, где полки магазинов всегда пустовали, тосковали по потребительским товарам. На них влияло все услышанное и узнанное о Западе. Они высоко ценили рок-музыку и отчаянно хотели заполучить пару джинсов. Советская система центрального планирования джинсы игнорировала и только позднее стала выпускать их дешевые имитации. Однако джинсы можно было купить подпольно, у фарцовщиков, или у приезжих из-за границы. А у Олега были творческие и артистические наклонности, он коллекционировал западную рок-музыку.
Толкачев не нуждался в деньгах. Он получал 250 рублей в месяц, плюс 40-процентную премию за секретность, всего примерно 350 рублей. Вместе с зарплатой жены получалось вдвое больше. В то время средняя зарплата в СССР была порядка 120 рублей в месяц{113}. Однако деньги не позволяли купить товары, которых в принципе не существовало. В русском языке глагол “доставать” в то время использовался чаще, чем “покупать”. Возможность что-то достать часто зависела не от денег, а от связей или от случая — когда некий дефицитный товар внезапно оказывался доступен. Какое-то время могло не быть чая, а потом он вдруг появлялся. Таков был известный Толкачеву мир — мир партийного государства, славящего собственное величие и постепенно превратившегося в антиутопию.
Когда Гилшер перечитывал апрельское письмо Толкачева, он обратил внимание на один абзац. Толкачев раздраженно отреагировал на пассаж об оплате. Предложение Гилшера платить одну тысячу рублей в месяц было “огорчительным”, совсем недостаточным, писал Толкачев. Он хотел получать гораздо больше — как свидетельство “значимости и важности моей работы и моих трудов”. Он обещал Гилшеру, что не будет вести себя безрассудно. Он жаловался: “До сих пор я не почувствовал, что были по достоинству оценены мои односторонние усилия разрушить стену недоверия, а также значимость информации, переданной мной в 1978 году”. Гилшер понимал, что это правда. Но он также понимал, что ЦРУ проявляло разумную осторожность. Они могли потерять агента, передавая ему пачки денег, тогда как его соседи по-прежнему были обречены на тяготы и лишения повседневной жизни. Даже у главы резидентуры Хэтэуэя возникали сомнения. “Куда, черт побери, он денет всю эту наличность? — часто спрашивал Хэтэуэй Гилшера. — Сложит на антресоли и будет на них любоваться?”{114}