Шедевр - Миранда Гловер

Я начала позировать на практических занятиях студентов Джеффа и, как и следовало ожидать, через две недели уже позировала лично для него.

Студия Джеффа находилась на старом промышленном участке в Вест Хэмпстед и была окружена заросшим пустырем. Внутри сухой запах угольной пыли смешивался со стойким сладковатым ароматом масляных красок и отлично сочетался с тишиной в студии. Когда я впервые пришла сюда, то увидела большой чистый холст, замерший в ожидании. В течение следующих недель два вечера в неделю я посвящала позированию, и, пока Джефф работал, физическое влечение между нами росло и достигло, наконец, своей бурной кульминации. Наш роман развивался параллельно с работой над картиной. После каждого сеанса позирования мы предавались совместному творчеству иного рода, и я многое узнала — не только о работе художника, но и о том, насколько крепким может быть союз между мастером и натурщицей, а также о том, как искусство может полностью завладеть сознанием.

В течение следующих месяцев мы с Петрой стали настоящими подругами. Я проводила все больше времени в главном корпусе колледжа Сент Мартин, и мы все чаще ходили смотреть на картины, а также строили творческие планы. В то же время я продолжала позировать, как в колледже, так и для Джеффа. Наши отношения неизбежно стали угасать и, без видимого разрыва, сами собой сошли на нет — незаконченная страница в моей жизни, которая не нуждается в подведении итогов. Но с окончанием нашего романа для меня начался новый этап. Благодаря Джеффу я познакомилась с Петрой, а общение с Петрой помогло понять, что мое будущее связано не со сценой, а с изобразительным искусством.

Я окончила основной курс в Академии искусств и сразу же поступила в колледж Сент Мартин; моим увлечением стала мода и — чуть позже — Жан Бодрийяр. Только я не смешивала работы старых мастеров с современными, чтобы создать новое произведение. Зато активно использовала в творчестве свой жизненный опыт. Так я поняла, что нашла свое призвание.

У Кенни Харпера оказалась хорошая память. Может, он и заблуждался относительно некоторых фактов, но тем летом он всеми правдами и неправдами пытался найти мой адрес в Лондоне. Я сменила имя Эстер на Эммелина, после того как уехала из общины. Мне хотелось стать кем-то другим, хотелось спрятаться. Смены имени было достаточно, чтобы сбить Кенни со следа, и, даже если он догадался, мысль о моей беременности заставила его снова удрать. Но, поступив в Сент Мартин, я решила снова стать Эстер. Тот год закончился, вместе с ним ушли все его ужасы, включая глубокую депрессию, последовавшую за моей беременностью. Пора было становиться новой Эстер Гласс, меняться к лучшему, а также начинать совершенно другую жизнь.

15

Чьи-то голоса вывели меня из задумчивости. Петра в шикарном сине-зеленом костюме шла ко мне в сопровождении какого-то незнакомца. Она взяла меня под руку и с воодушевлением сказала:

— Эстер, позволь представить тебе Гая Симеона.

Мы пожали друг другу руки. Этот француз был смотрителем музея или историком-искусствоведом, насколько я могла заключить из его разговора и манеры держаться в музее как дома. Только работники музея и художники могут достигнуть определенной непринужденности, находясь среди великих полотен. Это был подвижный и немного беспокойный человек. На нем была классическая одежда музейного смотрителя: твидовый пиджак и плотные шерстяные брюки. Из кармана торчала какая-то старая книга в обложке из красной кожи.

— Гай работает в Лувре и специализируется на французской живописи девятнадцатого века. Как удачно, не правда ли?

У Петры был талант находить нужных людей. И мне понравилась ее интонация. Я сразу поняла, что она строит какие-то планы — не связанные с искусством.

— Это очень кстати, — ответила я. — Может быть, вы расскажете мне что-нибудь о таинственной Викторине Меран?

Гай казался не намного выше меня: его рост чуть больше пяти футов. У него высокий лоб, оливковая кожа, густые черные волосы средней длины, которые он не особо тщательно расчесывал. Гай пожал плечами на французский манер.

— Я буду рад помочь вам, если смогу, — ответил он, обаятельно и смущенно улыбаясь.

Мы повернулись к картине. Я старалась сосредоточиться. Я думала над тем, значил ли готовый портрет что-нибудь для Викторины, или же она воспринимала Мане с той пренебрежительной скукой, которую вызывают постоянные клиенты? Платил ли он ей больше или меньше за то, что рисовал ее, а не спал с ней? Но я не могла сконцентрироваться из-за своей неожиданной компании — невозможно пытаться понять Викторину, разглядывая ее с кем-то еще. Я решила следующим утром вернуться сюда одна.

Мы вышли из музея и, свернув на следующую улицу, прошли под предводительством Гая в какой-то скрытый дворик, где находилось «Литературное кафе». Там стоял запах старых книг, свежего кофе и горячего шоколада.

— Ты поставила передо мной сложную задачу, — пожаловалась Петра, после того как мы сделали заказ.

Гай охотно кивнул:

— Что она может для вас сшить?

Они были правы. Нагота Викторины казалась труднопреодолимым барьером. Но я твердо решила, что хочу представить ее как Олимпию.

Гай зажег мне сигарету, внимательно глядя в глаза. Я затянулась. Ему за сорок, подумала я. Неужели Петра специально все подстроила?

— Вы должны черпать вдохновение в изображении ее тела, — тихо сказал он. В его словах содержался некий подтекст, и я почувствовала, что краснею.

Гай оказался настоящим кладезем знаний, и мы с Петрой расспрашивали его о подробностях, пока пили кофе, а я курила одну его сигарету за другой. Сначала я спросила о левой руке Викторины, которая казалась нарисованной с другого человека — настолько она выглядела непропорциональной и безжизненной.

— В то время изображать волосы на лобке считалось непристойным, — ответил Гай, глядя то на Петру, то на меня, — и Мане понимал, что Салон такого не примет. Он не собирался идеализировать Викторину, но также не хотел, чтобы его обвинили в попрании приличий.

Гай обладал удивительным чувством юмора и теперь развлекал нас, рассказывая о роли волос на лобке в искусстве. Например, как полиция запретила выставку Модильяни в 1917 году, потому что у полулежавших обнаженных женщин «были волосы», и отнюдь не на головах. Но существовали и более ранние исключения, как, например, Курбе и его «Сотворение мира» — картина, которая тоже, — сказал Гай, — висит в музее д’Орсэ.

— Сначала она находилась в частной коллекции некоего любителя эротики и в течение века оставалась неизвестной для широкой публики, — доверительным тоном сообщил Гай. — На картине изображено обнаженное женское тело с раздвинутыми ногами.

— То есть ее можно считать порнографической? — спросила я, увлеченная рассказом.

Он кивнул, многозначительно подняв брови.

Мы гуляли вдоль Сены, наслаждаясь послеполуденным солнцем, а когда дошли до собора Нотрдам, небо уже порозовело и оранжевый шар солнца клонился к закату. Петре кто-то позвонил. Она извинилась, сказав, что должна встретиться с японцем, который приехал в Париж на один день и продает шелковые шали девятнадцатого века. Петра заявила, что намеревается найти среди них копию шали Викторины. Я не поверила ей, но не стала спорить. Может, этот японец действительно сейчас в городе. Гай пригласил меня в небольшой ресторан рядом с Пляс-де-Вож. Я была рада поговорить с кем-то о Викторине. Поэтому я приняла приглашение, и мы не спеша направились к Бастилии.

Мы поужинали в маленьком, хорошо знакомом Гаю ресторане. Он жил в том же доме наверху, и ресторан служил ему кухней. Мы заказали красное вино и, по рекомендации официанта, огромный горшок тушеной рыбы. Пока мы ели, Гай незаметно перевел разговор на меня. Он был хорошо осведомлен о моей жизни, знал куратора моего следующего проекта, так же как и имена других агентов лондонского рынка произведений искусства. Я пообещала встретиться с ним в следующий приезд, хотя и знала, что его присутствие может стать обременительным — я имею в виду в личном плане. Но сейчас мне не хотелось говорить о моей жизни, у меня было непреодолимое желание узнать как можно больше о Викторине. Она завладела моим сознанием, и я не хотела терять ни минуты. При первой же возможности я вновь перевела разговор на нее. Гай не стал возражать.

— Жизнь Викторины окутана тайной, — сказала я. — Для меня оказалось невозможным найти какие-либо сведения о ней. Словно общество не только отвергло Викторину, но и заставило ее голос навсегда умолкнуть.

— Вы совершенно правы, но существует все же несколько забавных историй, — ответил Гай, — не знаю, насколько они достоверны. Якобы в пожилом возрасте она выходила с обезьяной на плече на Монмартр, умоляя подать ей хоть один су, в то время как ее портрет стоил уже тысячи, — он с грустной иронией покачал головой.