Том 7. Это было - Иван Шмелев

А мои князья застряли на Кавказе.

Слышу – крутить что-то начинают со Стар-Новкой!.. Яков Исаич прибежал, старый наш агент по хлебу, поэт своего дела и знаток. Стар-Новку любил как колыбель, – вырос на ней и детей поставил, работал честно…

– Что я вам скажу!., туча на нас идет!! Стар-Новку-то нашу смаклеровать хотят, крутят чего-то!..

И рассказал: составилась компания, – люди в наших местах известные, и с капитальцем, – и варят дельцо на хаосе… А уже были слухи, что немцы подвигаются… Иностранный капитал ввернулся – зацапать русский жемчуг. Сперва я не поверил. Он другой раз прибегает, чуть не плачет:

– До завтра мне не дожить, если я соврал! Запродажную на днях подпишут в Кисловодске!

Так мне тут больно стало!.. Неужели князья решатся?! Посылаю запрос, с нарочным. Только послал, – письмо от них, с нарочным! Князь пишет, что уезжает за границу, думает продать Стар-Новку хоть за что-нибудь… дают пять миллионов, но… – «без вас решиться не могу, ответьте!» Пять миллионов тогда… ну, тысяч триста, а наша Стар-Новка, уж плохо-плохо, – миллионов восемь, на прежние! Жемчужина… Соблазнили князя, что половину дают фунтами.

Ножом меня ударило!.. Поколениями ее создали, русской силой… и – иностранцам! В тот же день послал князьям ответ: умоляю – не делать, имею данные… – «сохраните честь Стар-Новки!» А документы у меня хранились. Князья мне благодарность: «горячо ценим преданность, были в расстройстве!..» Про мое вмешательство узнали, да и князь пошутил: «Наш Алексей Семеныч нам не разрешает…» И вот, ко мне явился представитель, адвокат:

– Пять тысяч фунтов?..

– Стар-Новка не продается.

– Десять..?!..

– Наша Стар-Новка не продается! можно разорить ее, но не купить.

– Пятнадцать… чек на Лондон… и – выезд за границу!?.. Бог дал мне силы.

– Не продается!.. – крикнул я в бешенстве. Тут он:

– Англичан вам жалко?! Сделка юридически порочна… при реставрации, конечно, Стар-Новка вернется, деньги князья вернут… куртаж тут только, и выход вам!..

Я показал ему на дверь, – слов не было…

Скоро явились немцы, князья мои уехали в Париж… Потом – все полетело, и гетман, и Петлюра… Столько пережито, что все романы – пустяк в сравнении… Большевики опять оставили меня в Стар-Новке. Гайка пропал, явился «ученый агроном», но без диплома. Этот совался всюду, а понимал не больше Гайки. И началась тут травля!.. Доносы за «саботаж», за связь с князьями, – имя берегу «яичко к празднику» – за… утайку документов!., за разложение рабочих… Яков Исаич прибегает, плачет:

– Хотят нас скушать, что сорвалось! Я знаю!.. Обыск вчера был у нас… но что я, маленький человек, могу знать?!

И я сказал, что наша Стар-Новка – наша, мы на ней родились и на ней умрем… и мы должны ее беречь, как хлеб!..

Я написал земкомиссару все откровенно. Он был сравнительно приличный, и агроном… А там свое ведут, «тройка» налетела:

– Где документы на экономию?..

– У владельцев…

– Сутки сроку, а там!..

Рабочие вступились, телеграмму: «Стар-Новка в опасности, просим охранить нашего старшего товарища!» За-гнули!!! Допросы, меня – в чека… Мои стар-новцы – делегатов!.. Тогда еще с рабочими считались. Меня отвоевали, встретили с цветами, с музыкой…

С месяц прошло, – в газетке появляется заметка – «Змея в Стар-Новке». Пишут: «Между рабочих прогрессирует упорный слух, что управляющий скрыл от рабоче-крестьянской власти фамильные драгоценности сановных крепостников на тридцать миллионов золотом! Пусть знает паразит аристократии, что мозольный кулак труда бьет верно!» Подписано, конечно, – «Старый рабочий»! У меня эти заметки «старых рабочих» сохранились… Показал рабочим. Говорят:

– Что ж, Алексей Семеныч… верите?..

– Вам – верю, – говорю, – а – «старому рабочему» не верю…

Посмеялись загадочно… Прислали депутацию ко мне: «подлог и клевета на нас!» Послали письмо в газетку. Не напечатала! Еду в исполком с заметкой…

– Без огня дыма не бывает! – говорят.

– А рабочим вы верите?..

– Смотря… каким…

– Тогда – отставьте!

– А, вы на этом сыграть хотите? саботаж?! Извольте ехать и дожидаться!

Тут и работай! На глазах все гибнет…

Представляете вы всю сложность руководства такой огромной экономией? У меня минуты на счету… тридцать хуторских докладов, ежедневные объезды… каждый час я должен знать, где что идет, – хозяйственный план сложный и тончайший, до волоска в хронометре, где соринка может вызвать остановку… А сколько заседаний, по отраслям! На завтрак мог я тратить только семь минут… засыпал в кресле, с газетой, чтобы через пять минут вскочить и ехать! Три машины стояли в главных пунктах наготове, на случай неисправности моей, центральной… а когда выходил к кофе, оно было уже налито, и бутерброды порезаны на ломтики… Это не шутка и не чудачество. Все рассчитано до четверти минуты, и подъезжал я к поезду, когда давали третий звонок. По дальним хуторам, где дороги хуже, стояли кони под седлом и тройки… Иначе я не мог бы охватить до корня все огромное, эту великую симфонию хозяйства!.. Даже Гайка, приглядевшись, сказал однажды: – «ну, вже и пе-кло вам!» Он сметкой понял и стал снимать фуражку и тянуться. Надо видеть!.. Это так же сложно, как править государством. Впрочем, иные думают, что надо только уметь болтать и отдавать приказы по телефону…

Через два дня – обыск. Разворотили полы в Дворце и в Главном Доме, у меня. У меня полы срывали раз пять, – просил уж: наложите хоть печати!

– С Княжого Двора – не отлучаться, под страхом…

– А как же на хутора мне выезжать?..

– Не волнуйтесь… – говорят, – можете и дальше выехать!

Перед вечером ко мне пробрался наш конторщик, коммунист карьерный:

– Алексей Семеныч, уезжайте… может быть налет!..

Горничная Глаша прибегает:

– Барин, барин… на вас хотят курячовцев напустить… хотят прикончить… миллионы вы, будто, заховали… С конного сейчас сказали, что курячовцы там, пьяные… кричат – клады ночью пойдем шукать с-пид пана-управителя!..

А Куряч у нас недавно объявился. Перед войной работал в кузнице, и его прогнали за поджог омета. Он пропадал, – и вот, недавно, заявляются ко мне, матросом, и выпивши:

– Что, Лексей Семеныч… признаете?… теперь вы уж в нашей власти!..

А я ему спокойно:

– Я и не убегал от вас! Это его – с коня долой.

– Знаю, что храбрые… Да на вас сердца мы не держим, меня не опасайтесь… Жалованья даже тогда не приказали удержать… через вас обиды мне не было! Я вас даже уважаю, по работе… и чердачок у вас!.. Ну, только то-чуть на вас зубы… моих сбивають!..

Поговорили мирно, и он ушел, – замял папироску об диван. И вот теперь?!. А позапрошлой ночью, на восьмом хуторе, где служил Куряч, убили управляющего, – с выбитыми глазами нашли за кузницей. Все говорило, что хотят прикончить втемную, чтобы не раздражить рабочих: налет бандитов, – власть ни при чем!

Надо было бежать. Сил уже не хватало.

К ночи верный мой кучер подал пролетку в парк, повар вызвался проводить.

Меня довезли до Ступенева, маленькой станции на перегон за нашей, – на Стар-Новке, всегда толпились из экономии. По округе меня хорошо знали, и на всякий случай я оделся под прасола. В Ступеневе повар взял мне билет до О., мы братски простились, и только подошел поезд, уже в темноте, я быстро вскочил в вагон. Это был старый вагон 2-го класса, совсем облезлый, – классов тогда, впрочем, не различали. Пассажиров, к счастью, было не так уж много, – поезд был не прямой, – и освещения ни малейшего. Храпели во тьме, а кто – невидно. Меня вряд ли могли узнать. Впрочем, да… Когда я проходил у станционного фонаря, мне показалось, что кто-то меня толкнул и пристально заглянул мне под нахлобученную шапку. Невольно я отшатнулся, почувствовав что-то гадливое, – в лице ли или в манере этого человека… будто увидел гадину, – оглянулся, и мне показалось, что тот быстро вошел в служебное помещение. Тогда я особенного значения этому не придал.

Поезд пошел. В О… я рассчитывал затеряться. Бороться дальше было бесцельно, а надежные знакомства у меня были. Я сидел в уголке и страшно завидовал храпевшим. Как будто солдат спал против меня, заняв всю лавку. Помню, как булькало у него во рту, и едко воняло самогоном и конюшней. Рядом со мной сидел кто-то, головастый, и все вздыхал. Тьма была полная. Думалось о семье… Она счастливо перебралась в Константинополь и, конечно, боялась за меня. Помню, разобрал я во вздохе моего соседа: «Господи, Боже наш…» Это меня укрепило, – родная душа рядом!

Перегона через три прошел с фонариком старичок кондуктор и все присматривался к углам. Он метнул мне в лицо фонариком и пригляделся. А может быть, мне и показалось. Против меня, действительно, сладко храпел солдат, лицом в диванчик, а рядом со мной дремал старенький батюшка, опустив голову в тяжелой шапке на грудь. Кондуктор пошел обратно, освещая углы фонариком. Около нас он приостановился, провел светом по сапогам солдата, со шпорами, перевел к голове, на серую папаху, и ловко метнул в меня… Я невольно вздрогнул и отшатнулся, а луч стрельнул по потолку, на сетки, упал назад, где торчали мешки, ноги и головы, и на мгновение осветил старческое усталое лицо кондуктора, лохматые седые брови… И тут я узнал его, старейшего по дистанции. Конечно, он тоже узнал меня. У меня был отдельный вагон-салон, – от экономии, – и, понятно, всегда с почетом, все из бригады знали… Старик опять пригляделся к храпевшему солдату, наклонился ко мне, шепнул: «перейдите-с…» – и поманил. Я понял, что он хочет получше меня устроить, и отказался. Тогда он значительно заморгал. В этом морганьи строгих бровей и в серьезном лице его я почувствовал что-то важное и осторожно пошел за ним.