Коллективная вина. Как жили немцы после войны? - Юнг Карл Густав

Отсюда ничего не следует. Всегда существует то, что нельзя предвидеть. Надо работать, пока получается, не поддаваться панике и не строить пустые иллюзии. Непредсказуемы несчастья и столь же многообразны пути спасения при самой большой угрозе, которая пока еще не является абсолютной.

Мы узнаём границы, где кончаются разумные доводы. Есть ли точка, где человек оказывается в радикальном одиночестве, потому что каждый прежде всего и любой ценой хочет жить?

Существует ли положение, при котором принуждение к смерти для одного одновременно является принуждением к смерти для другого, потому что в этом положении умереть одному было бы сопряжено с необходимостью остаться в тотальном одиночестве? В самом деле: если человеческое достоинство не позволяет продолжать жить в таких условиях, тогда те, кто действительно вместе, встречают вместе и гибель, поскольку их союз не знает допущений и сделок с совестью?

Нельзя требовать жить при любых условиях: согласиться на депортацию, этого требовать невозможно.

Бывают минуты колебаний. Гертруда хочет умереть, чтобы спасти меня, совесть не позволяет ей допустить мою смерть, и она оказывается в одиночестве в таких размышлениях. Я чувствую, что предаю ее, когда только допускаю мысль, что это возможно. Жить можно только там, где есть мы. В мире, где есть место только одному из нас, мы должны умереть. Моя болезнь, ее возраст, ее плохое здоровье – все это накладывает серьезные ограничения на нашу жизнь.

Так много было уничтожено, так много душ растоптано. Может быть, наступит время, когда увеличится количество самоубийств тех, кто совсем не склонен к суициду, поскольку от людей будут требовать непереносимого. Для человека, имеющего собственное достоинство, невозможно хотеть жить любой ценой. Необходимость взять себе непосильную вину, страдать не только физически, но и от растоптанной чести – все это лишь принуждает к суициду.

Мы, те, кто не может сражаться с оружием в руках, не имеют сил для этого, живем в условиях, которые не создавали и не стали поддерживать, сколь бы сильны ни были вопли государства. Мы не можем изменить, что происходит, и что делают другие, но мы можем умереть. Это звучит как жалкая патетика возмущения, высокие и пустые слова, но это нечто другое. Это и есть та самая граница, последняя степень нежелания поддерживать то, что происходит. В таких случаях остается лишь выбрать смерть.

Если я не могу защитить Гертруду от властей, я тоже должен умереть – это вопрос мужской чести. Это ничего не решает, этого недостаточно.

Тихо сердце говорит из глубин: ты принадлежишь ей. Бог хочет, чтобы, когда воля людей разрушит одного, она разрушила б двоих. Нельзя силой разъединять союз, который был создан перед Богом и людьми так много лет назад.

Сердце говорит тихо и надежно из глубины: я принадлежу ей. Бог хочет, чтобы, когда воля людей (а не природа) разрушала одного из двоих, она разрушала обоих. Нельзя силой разделять в жизни то, что навечно соединено одно с другим, что в самом начале было создано друг для друга.

Соединиться в смерти – достойное завершение любви. Это подарок, который редко дарит природа, оставляя зачастую одного в живых. Моя работа превратилась бы в прах и стала ничем, если бы я мыслил по-другому. Верность или абсолютна, или ее нет вовсе.

Гертруда хотела бы умереть смертью жертвы ради меня и ради завершения моей работы. Если бы она так поступила, работа утратила бы смысл и превратилась бы в надуманную чушь. Я понимаю ее невыразимые мучения, когда она думает, что я умру вместе с ней, хотя в этом нет, по ее мнению, той самой крайней необходимости. Мы оба всегда будем хотеть защитить жизнь друг друга, до тех пор, пока не наступит момент, когда, как я надеюсь, мы спокойно умрем, сохранив свое достоинство и навсегда оставшись вместе.

Но сначала нам надо сделать все, чтобы спасти себя и нашу работу, не любыми средствами, а такими, которые соответствуют нам и не перечеркивают наши жизни.

Если я не могу защитить Гертруду от властей с оружием, тогда я умру с ней без борьбы. Сдать ее властям невозможно. Суицид перестает быть таковым, если он становится альтернативой казни.

Некоторые говорят о Терезиенштадте[26]. Что якобы там можно жить. Эти разговоры звучат так соблазнительно. Так притягательна перспектива все же остаться в живых. Но жизнь там – все равно что в тюрьме какого-нибудь концентрационного лагеря. Прежде всего: какое может быть доверие к такому «приюту для престарелых»? Оттуда не приходит никаких известий. Переписка «временно» запрещена. Полное отчуждение. Поэтому в столь безнадежном положении должно и достойно предупредить смертный приговор. Бог хочет не какой угодно нищеты: он ставит человека в ситуации, в которых он должен прекратить происходящее своими действиями, чтобы, живя в абсолютном бессилии, он не потерял бы в муках своего достоинства. Есть граница, у которой самоубийство более уже не собственно самоубийство. Важно только не ошибиться относительно этой границы из депрессивных мыслей или из какого-то стремления к смерти. Когда эта граница ясна, человек с трудом уходит из жизни. Тогда он хотел бы жить, хотел бы иметь возможность завершить, что можно, он хочет предоставить свою смерть воле судьбы, не вмешиваясь самому. Но остаться в живых у подлинной границы воспринималось бы как вина – это никогда не высказывается по отношению к другому, а всегда переживается самим собой.

Нам по закону должны запретить иметь домашнюю работницу. Впервые закон направлен на «привилегированные смешанные браки». Поэтому я чувствую, что это точка отсчета, поворотный этап.

Я сделал что мог: заявлениями, письмами. Как я в 1937 году написал заявление о переводе на должность консультанта вместо увольнения (чтобы остаться в штате университета и в аппарате), хотя, я предвидел, что, очень вероятно, оно будет отклонено, но я своей инициативой дал шанс тем инстанциям, которые были мне доступны, что-нибудь сделать, если они могут. Лучше сейчас сделать что-то напрасно, чтобы пробрести опыт, чем в конце концов после долгих сомнений допустить, чтобы произошло что-то, что могло помочь, но не поможет. В конце хотелось бы быть свободным от ложных надежд, но сначала хотелось бы ничего не упустить.

Я не считаю недостойными просьбы к властям. Наоборот: сам я не хочу быть нисколько виноватым в нашем конце, если он неминуем. Я был бы виноват в фальшивом чувстве собственного достоинства, взятым у погибающего мира, который уже в течение века представляет собой дешевую имитацию. Достоинство заключается совершенно в другом.

Гестапо разрешило нам иметь домашнюю работницу «в виде исключения до дальнейших распоряжений». Очевидно, редкий случай.

Однако все впереди.

Соблазнительны все эти христианские мотивы: ни при каких условиях нельзя совершать самоубийство. Такая мысль разрешает и трусость, которой сопровождается желание жить, когда любимый человек уничтожен. Как будто после этого можно со спокойной совестью идти по жизни и философствовать. Запрет Бога на суицид теряет силу перед лицом обстоятельств и перед другим законом: до конца оставаться с любимым человеком.

Самоубийство, чтобы избежать мучительных страданий и медленной казни, едва ли является настоящим суицидом, когда человек стоит перед выбором: найти мужество для смерти или мужество для страшных страданий. Нельзя отрицать, что здесь играет роль и желание покоя, но тем более нельзя отрицать, что играет роль чувство собственного достоинства: не отдать свое тело на любую муку, если можно этого избежать.

Бывает, что спасение идет вразрез с подлинной честью: мне и Гертруде кажется невозможным ради спасения фиктивный развод и фиктивный брак с иностранцем, как нам советуют. Тогда лучше умереть.