Милорд (СИ) - Баюн София

Он лежал, мучительно борясь со сном, и думал, что ему нужно время, и еще о том, что времени у него нет.

Виктор обозначил правила. Нельзя умирать вдвоем. Если бы Ника была экзальтированной девочкой с непредсказуемым поведением — он, может и рискнул бы. Но, кажется, Ника не только умна, но и прекрасно отдает себе отчет в своих действиях. Да, умереть она пыталась явно не обдуманно. Но это в первый раз, и она прекрасно знала, что может наступить второй, и к нему она будет готова.

Умирать одному Мартину не имело смысла. К тому же сейчас, когда проем снова появился, он скорее всего не сможет просто уйти в темноту.

Оставался еще один вопрос, не дающий покоя. Да, Виктор очень устал от собственного безумия. Он изо всех сил сопротивлялся ему ради тех, кого любил. Когда он только приехал — не был по-настоящему безумен, а потом, когда осознал ужас своего положения и опасность, которую представляет, стало поздно.

«Зачем ему оставлять меня в живых? Видимо, сделка с совестью, к тому же он явно любит диктовать свои условия. Надеется след после себя оставить, заставив всех жить ту жизнь, которую он выбрал…» — думал Мартин, машинально подкидывая какой-то мелкий предмет. Поймав себя на этом, нахмурился и сжал его в кулаке — он не создавал себе никаких мелочей.

Разжав ладонь, он обнаружил на ладони пуговицу. Он помнил ее слишком хорошо — такие были на одном из любимых жакетов Мари, крупные, красные, с черной каймой.

Почему-то Мари вспоминалась ему все чаще. Первая жертва, рубеж, за которым обрывалась их с Виком надежда на счастливую жизнь?

Мартин вдруг вспомнил ее искалеченные руки. Она рассказывала, что любовник в порыве ревности прижег их утюгом, после чего ей пришлось носить перчатки всю оставшуюся жизнь. Красивые женские руки, изуродованные разводами шрамов. Погибшая красота, то, чем полнился теперь их мир.

— Как убить его, не убивая нас обоих?.. — пробормотал он, задумчиво гладя пуговицу кончиком пальца.

— Встань с кровати и выпей таблетки у него в ящике, котенок.

Голос раздался из кресла, стоящего у почти погасшего камина. Мартин видел только высокую лиловую спинку, край подлокотника, и на нем очертание женской кисти в черной бархатной перчатке.

— Я с ними за компанию сошел с ума?

— Ты говоришь сам с собой. Ты часто обо мне думаешь, котеночек, может быть, я всегда тебе нравилась, а может тебя мучает совесть за то, что твой друг меня убил, — промурлыкал голос.

— Хватит с меня его Милорда. Мне не нужны воображаемые друзья.

Мартин почти не удивился. Это лишь логичная часть происходящего абсурда.

— Я не твой воображаемый друг. С меня все началось, с моей помощью ты все и закончишь.

— Это ты виновата в том, что он стал таким.

— Верно, мой мальчик, это ТЫ виноват. Ведь кресло все еще пустует. А теперь прислушайся к мудрому совету — иди и выпей таблетки.

— Ты думаешь, сознание будет принадлежать тому, кто первым успеет его заглушить? Это я безумие. Скорее всего, я запру сам себя.

— Тогда завтра он не выпьет таблетку, и вернешься обратно, что ты теряешь?

— Нет. Ты помнишь, что Виктор сказал — он верил, что запрет меня. Поэтому у него получилось. Я не верю, а ставить такие эксперименты над психопатом… Нужно что-то другое. Должно быть решение, простое и изящное…

Мартин встал и начал мерить шагами комнату.

— А ты правда хочешь его убить?

— Об этом я буду думать, когда пойму, как это сделать, а лучше — когда сделаю. Ты же видишь, он себя не контролирует. Он все опаснее с каждым днем.

— Он так тебя любит… До сих пор так любит тебя…

— Умолкни. Не можешь помочь — молчи.

— Какой хороший совет. Может, он годится и для тебя? Уходи в свою темноту. Не терзай себя больше.

Мартин оставил пассаж без ответа. Если голосом Мари и приспичило говорить его подсознанию, то прислушиваться к нему он точно не хотел.

Задумавшись, он сел в кресло. Вздрогнул и встал — кресло было пустым. Ни следа чужого присутствия, даже шлейфа приторно-пудровых духов в воздухе. Только пуговица все еще зажата в кулаке.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Конечно, ей неоткуда здесь взяться. Но черт возьми, почему Мари? Почему не Рита, перед ней мне гораздо больше стыдно… Мари со своим театром, маркиза, чтоб ее, де Мертей… С театром… — шептал он, глядя на красные отсветы на углях.

Мари, женщина, которая умела рассказывать истории и заставлять других их проживать. Беспринципная и амбициозная Мари, ставшая первой «Офелией» Виктора. Серые волны, белые цветы и красный шлейф на воде — все, что осталось от нее.

Или нет?

Театр.

Истории, которые проживают другие.

«Ты не лжец, Мартин. Ты рассказываешь сказки» — сказал ему Вик там, в темноте.

— Расскажи мне, взрослому, сказку… — прошептал Мартин.

Мысль была тонкой, туманной нитью. Он боялся прикоснуться, чтобы она не растаяла в воздухе, не оставив следа.

Но чтобы эта мысль стала осязаемой, ему нужно убедиться, что ей стоит становиться такой.

У него мало сил. Удивительно, что он вообще мог создавать что-то после того, как они с Виктором окончательно потеряли веру в чудеса. Может потому, что его миражи никогда не были чудесами.

Потому что сказочные иллюзии и кошмарные видения имеют одну природу.

Он встал с кресла и несколько минут смотрел в проем, водя кончиками пальцев в сероватом свете. Сначала на кончиках пальцев дрожал белый туман, рвущийся в проем. Затем туман начал принимать очертания, и Мартин чувствовал, как он сопротивляется, не желая становиться той, чей образ вырывался из сердца. Как боль начинает медленно давить на запястья, как обжигает пальцы, будто полоснули хлыстом.

Мартин думал, что ничего не выйдет. Что образ растает, как бабочка, которую он так и не смог призвать, что этой болью он только ослабит себя и ничего не добьется…

А потом все закончилось.

У него получилось. В проеме стоял призрак девушки в сиреневом платье и белом венке. Мартин подошел снял венок, коснувшись прохладных цветов. Бросил в камин.

— Скажи что-нибудь, — потребовал он.

— Мне очень жаль, — тихо отозвалась Риша.

В ее голосе он не слышал эмоций. Это не человеческая отрешенность Ники — звон пустоты в душе.

Чуда не получилось. Шмели, бабочки и Орест получались живыми, а это — лишь кукла, его воспоминание о Рише, нарисованное в проеме.

Он протянул руку, коснулся ее щеки — кожа была прохладной, словно Риша замерзла. Или умерла.

Закрыв глаза, Мартин обнял ее, пытаясь согреть. Прижался лицом к волосам и позволил себе минуту самообмана — шептал ей все, что не успел сказать в реальности, гладя по волосам и позволяя собственной невысказанной боли наконец вытечь наружу словами. Словно пытался напоить ее собственной душой. Он говорил, и каждое слово затягивалось вокруг горла шелковой лентой, грозя задушить.

Риша замерла в его объятиях, холодный призрак, которому не стать живым. Он не чувствовал биения сердца, тепла или дыхания, ничего, что сделало бы ее настоящей. Слова не помогли.

Мартин не разжимал объятий и не открывал глаза. Осталась всего одна идея.

Виктор твердил, что он — Бог, но он совсем забыл, что рано или поздно Боги приносят себя в жертву своим созданиям или умирают. У Мартина ничего не было. Только зыбкая надежда, что у него получится. Что этот мотылек не растает прежде, чем он попробует.

Сделав шаг назад, он протянул к проему руку. Созданный предмет послушно отозвался прохладной тяжестью на ладони.

Бритва. Такая же как та, которой Виктор убил Мари. Еще одно воспоминание, предмет, который он уже создавал не желая этого.

Мартин, вздохнув, раскрыл бритву и, стараясь не думать, чем это может кончиться, сжал лезвие.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Боль растеклась по коже, колючая, но далекая и приглушенная. Он успел с сожалением подумать, что ему не удастся так просто удовлетворять стремления Виктора. А потом сложил ладони, позволяя им наполниться кровью. Протянул Рише:

— Пей.

Она стояла, не двигаясь и бесстрастно смотрела пустым бледно-голубым взглядом.