Моё прекрасное алиби - Чингиз Абдуллаев

— Опросы общественного мнения показывают, что они победят в любом случае. Причем с подавляющим перевесом. У вас нет никаких шансов, — честно ответил ему один из помощников.

Он нервно дернул головой. Помощник был евреем. Давно нужно было убрать его отсюда, — вдруг подумал он. Наверняка работает сразу на обе стороны, ждет прихода к власти этих «красно-коричневых». Хотя те не очень жалуют евреев, но известно, кто делал революцию. Он нахмурился. — Какие есть еще мнения? Все молчали.

— Все свободны, — рассержено сказал он, — а вы, генерал, останьтесь.

Выходили бесшумно, стараясь даже не разговаривать, словно из комнаты покойного. Все понимали, что это конец.

— Что будем делать? — спросил он, — понимаешь, как все перевернется, если они придут к власти.

Он не сказал кто «они», но генерал его понял. Того тревожила эта перспектива еще больше.

— Может, отменить выборы, — несмело предложил генерал.

Он отрицательно покачал головой. — Нельзя. Весь мир следит за нами. Отменим выборы, опозоримся на весь мир. Уже поздно об этом говорить, ничего нельзя остановить. — Можно перенести выборы.

— Я тебе говорю нельзя, — стукнул он кулаком по столу, — если бы можно было, давно бы сделали. Без твоей подсказки.

— Думаете, они победят?

— Ты же слышал, что говорят. Все опросы общественного мнения за них. У наших сторонников нет никаких надежд. Они проиграют. И мы с тобой тоже проиграем, генерал. Первым делом придут за тобой. Меня они, может, еще пожалеют, объявят лицом неприкосновенным. А вот тебя нет. Все мои ошибки, все грехи тебе достанутся, и тогда на пощаду не рассчитывай. — Я знаю, — серьезно ответил генерал. — Что думаешь делать? Бежать за границу? — Куда? И потом, если они захотят, меня везде найдут. Да и денег у меня таких нет.

— Ладно, — махнул он рукой, — мне-то хоть не ври. Деньги небось есть, просто признать боишься.

— Не боюсь, — угрюмо ответил генерал, — денег нет. Я работал не ради них. Вы же знаете. Я всегда верил только вам.

— Поэтому тебя первым и поволокут к ответу. — Конечно. Они считают меня самым близким вашим человеком среди всей этой шушеры.

— Ага, — кивнул он, — их лидер все время говорит, что они начнут показательные процессы против моих фаворитов. А у тебя грехов, кажется, много накопилось. Ох как много. И все повесят на тебя. И за меня на тебе отыграются. А потом, может, и до меня доберутся.

— Я не знаю, что делать, — честно признался генерал, — вертится у меня в голове один план. Но не решаюсь вам сказать.

— Говори, сейчас любой план подойдет. Лишь бы продуманный был.

— Может, ввести чрезвычайное положение и тогда законно приостановить выборы?

— Уже поздно. И потом, чем можно объяснить это чрезвычайное положение. — У нас столько беспорядков… — Раньше было еще больше. Это не повод. — А если вдруг погибнет лидер оппозиции или еще кто-нибудь? — спросил генерал.

— Как погибнет? — не понял он, уже чувствуя, что в голове генерала созрел какой-то план.

— Очень просто. Вспомните, как было в начале тридцатых годов. Сталину нужен был только повод. И, когда убили Кирова, кстати, его реального соперника, сразу стали вводиться суды и чрезвычайные тройки, решающие все в несколько дней. Приговор не подлежал обжалованию. Помните, какая волна репрессий началась.

— Ты, если такой умный, лучше выход сегодня придумай, — посоветовал он, — не нужно мне историю рассказывать.

— Историю как раз я плохо знаю, — ответил обиженный генерал, — я свое дело всегда выполнял хорошо. Поэтому и предлагаю такой план.

— Какой план? Ничего ты не предлагаешь. Ввести чрезвычайное положение. По каким таким причинам? Почему? Какой план?

— Если погибнет лидер оппозиции, — повторил, усмехаясь, генерал, — или еще кто-нибудь, — снова сказал он, — это можно обсудить с аналитиками. Как гипотезу события в стране.

— Что ты говоришь загадками. Какую гипотезу нужно обсуждать. Говори прямо, ничего не пойму.

— Иногда дестабилизировать ситуацию в стране может один выстрел, — наконец четко произнес генерал.

— И кто его сделает? — вдруг начал понимать он, — должен быть такой человек.

Генерал молчал, выразительно глядя на него. Он, вдруг поняв все, тоже замолчал. И даже немного испугался. Теперь он будет во власти этого генерала. Вернее, будет все время его бояться. Но генерал хорошо знает, что без него он ничто. И генералу выгодно, чтобы он как можно больше оставался в этом кабинете. Они долго молчали.

— Ты не ответил на мой вопрос, — наконец напомнил от.

— Человека всегда можно найти, — уклончиво ответил генерал, — это как раз не особая проблема. Такого добра у нас еще хватает. А потом этот человек просто исчезнет, пропадет.

— Да, — задумчиво произнес он, — если такое случится, можно вводить чрезвычайное положение. Тогда все поняли бы нас. — Я могу идти? — поднялся генерал. — Выборы должны пройти в намеченный срок, — торжественно сказал он, чувствуя фальшивую ноту. Ее почувствовал и генерал.

— Конечно, — спокойно согласился он, — а моя задача обеспечить их безопасное проведение.

— Иди и обеспечивай, — быстро сказал он, опасаясь чего-либо добавить.

— Можете не беспокоиться, — вдруг очень тихо ответил генерал, — безопасность и порядок я гарантирую.

С этими словами он вышел из кабинета. А оставшийся за столом хозяин кабинета еще долго сидел, подперев голову руками. И тяжкие мысли не покидали его весь день.

На этот раз меня вызвал сам Ковач. У него мама, говорят, была мадьяркой, и он взял себе такое непривычное для нас венгерское прозвище Ковач. Но вообще-то он был мужик толковый. Это он первый понял, что нужно объединятся. Это он налаживал диспетчерскую связь по всей стране, завозил французские фирменные винтовки с глушителем через Чечню, когда это еще можно было сделать. Мы платили ему тридцать процентов от суммы, но зато имели твердые гарантии своей безопасности. Он своих людей никогда не сдавал. И всегда прикрывал в случае необходимости. Ковачу мы верили, как себе. И хотя я вообще никому не верю, все-таки иногда нужен такой человек, которому можно поверить — иначе нельзя. Нужны связные, конспиративные квартиры, снаряжение, оборудование, помощники. И наконец деньги. Их получал и передавал сам Ковач, что исключало любую возможность устранения нежелательных свидетелей. Все «заказчики» знали, что на Ковача работает целая сеть киллеров. И убирать кого-то одного после успешно проведенной операции они не решались. Ковач сам гарантировал молчание своих людей. И это всех устраивало.

А когда однажды кто-то из наших стал болтать языком, рассказывая ненужные подробности, Ковач приехал к нему сразу с тремя коллегами. И болтуну просто отрезали голову. На этом все разговоры завершились раз и навсегда. По моим предположениям, у Ковача было человек пятьдесят киллеров и в два раза больше помощников, которых он лично направлял на различные дела, учитывая сложность задания.

Вот и теперь — раз меня вызвал Ковач, я уже понимал, что задание очень сложное. Легких дел он мне не поручал — не та квалификация. Зато деньги за свою работу я тоже получал как «суперпрофессионал», а это уже кое-что. С Ковачем у меня с первого дня сложились простые, хорошие отношения. Он меня уважал за Афган. Именно он и придумал мою кличку Левша. За мой левый протез, которым я так хорошо пользовался. За мое прекрасное алиби.

Мы с ним встречаемся всегда в разных местах. Он сам говорит, где и куда мне нужно приехать. Его авторитет — закон для всех киллеров. Поэтому я еду, не раздумывая. Хорошо иметь такого главного «диспетчера», которому можно доверять выбор места встречи.

На этот раз Ковач какой-то сердитый, недовольный. Здоровается со мной, едва кивнув головой и показывает на стул рядом с собой. Этот дом, куда я приехал, видимо, предназначен для сноса, никого нет, везде холодно и даже нет света. Только лампа горит на столе у Ковача, масляная лампа, допотопная такая. — Как дела? — спрашивает Ковач по привычке. — Все в порядке, — отвечаю, — жду мол, что скажешь.

А он нахмурился еще больше и говорит:

— На этот раз очень серьезное дело поручается. Я бы не брался, но просили такие люди, которые обеспечивают нам все прикрытие. Через них идут документы, информация. И отказать им я никак не могу.

— Понимаю, — говорю, — не нужно так драматизировать. Все, что нужно сделаю. Ты только фамилию назови.

— В том-то и дело, — он мне, — что фамилия очень известная. Это уже не уголовщина, а политика.

— Какая разница, известная или нет, — рассуждаю я, — мне все едино. Я и так стрелял всегда в известных типов — банкиров, «авторитетов», «воров в законе», — мне все равно.

— Да нет, — внезапно отвечает он, — в этот раз не все равно. И произнес фамилию вслух. Мать честная, я хоть и сидел, но даже подпрыгнул от волнения. Такого действительно в моей практике не было. Его действительно весь мир знает. — Отказаться можно? — сразу спрашиваю. — Нельзя. Ты самый лучший наш «стрелок», — лицо у Ковача какое-то печальное, словно он предчувствует все будущие неприятности.