Портрет Лукреции - О&#39

Лукреция незаметно спускается на ступеньку ниже, потом еще и еще — тонкие подошвы туфелек позволяют шагать тихо. Справа от нее стоит девушка со шрамом, она все замечает и аккуратно придерживает ее за талию. Наверное, думает, что Лукреция падает.

Вителли берет невесту за руку повыше локтя и ведет сквозь бархатную тьму, за которой — дворцовые ворота. До чего же странно стоять к нему так близко! Хочется наклониться и прошептать… А что именно? «Отпусти меня»? «Дай убежать»?

Ворота со скрипом открываются, и на Лукрецию обрушивается водопад звуков. Пока она не знает, что сегодня не выдастся ни единой спокойной минутки: весь оставшийся день ее ждет суета, толкучка, и разговоры, и приказы, и обязательства. Она стоит на пороге родного палаццо, а потом покидает его высокие, надежные стены, щурясь от солнца. Волна звука едва не сбивает с ног. В общем-то неплохо, что Вителли ее придерживает. Открыв глаза, она видит на пьяцце огромную толпу. Флорентийцы размахивают шарфами и флагами, кричат — и все смотрят на нее! Сколько лиц! Удивительно! Кто глядит во все глаза, а кто прищурился, кто белозубый, а кто вообще без зубов, кто кудрявый, а кто коротко стриженный. Родители поднимают малышей на руках, чтобы лучше видели, а дети постарше вытягивают шеи. Столько лиц, и каждое по-своему неповторимо: и носы, и рты, и глаза у всякого человека разные. Да, и впрямь удивительно. Вот бы остановиться и поговорить со всеми горожанами, спросить, как их зовут и зачем они сюда пришли. Какая-то женщина рвется к Лукреции, а стражник ее не пускает, и незнакомке остается только умоляюще простирать руку и кричать одно и то же слово. Лукреция присматривается к женщине. Стоит шагнуть ближе, и можно ее коснуться, потрогать ее грязное платье и спутанные волосы. Да ведь она зовет ее, Лукрецию! Откуда эта женщина знает ее имя? Какое ей до него дело, да и до самой Лукреции?

Как из ниоткуда появляется экипаж, но не открытый, в котором обычно ездят родители, а с откидным верхом. Стражник придерживает для Лукреции дверцу и вместе с Вителли помогает подняться. В экипаже появляется сначала пышная юбка и букет, а потом уже сама Лукреция. Дверца с хлопком закрывается.

Экипаж высокий и с виду не слишком-то надежный; зато легче терпеть мешанину красок и шум пьяццы. Жесткий каркас мешает Лукреции устроиться поудобнее; она не сразу замечает, что напротив сидят родители.

Элеонора восседает в облаке воздушных юбок, одной рукой подпирает голову, а другой обвивает руку Козимо. Она внимательно оглядывает дочь из-под густых ресниц.

— Да, — кивает герцогиня довольно, словно в продолжение некоего разговора, — этот цвет тебе очень к лицу. Оттеняет и глаза, и волосы. Я же говорила! А кое-кто из придворных дам не согласился: он якобы подчеркнет твою бледность!

Она рассматривает платье от корсета до самого подола и обратно, наклоняется поближе, изучая рукава. Потом выжидающе смотрит на Лукрецию.

— Даже не поцелуешь маму в такой праздник?

— Конечно. Извини, мама. — Лукреция с опаской приподнимается, стараясь не уронить лилии, кое-как удерживается на ногах (платье просто огромное, а какое тяжелое!) и осторожно целует мать в щеку.

Кожа ее нежна и прохладна, как поверхность переспелого абрикоса, такая же податливо-мягкая. Пахнет от мамы всегда одинаково: помадой для волос, фиалковым маслом, гвоздикой.

Толпа шумно ликует, увидев поцелуй матери и дочери; веселый гомон отскакивает от стен экипажа, как пружинистый золотистый мяч.

После удара кнутом лошади трогаются.

— Видишь, как они нас любят, Лукреция? — Элеонора кивает на толпу.

Мать размахивает платком, и его края нежно трепещут на теплом ветерке; она улыбается зевакам. Козимо держит спину и голову прямо, глядит серьезно, только царственно кивнет время от времени. В вороте его camicia[32] на миг блестит железо. Даже сегодня отец носит кольчугу: говорят, он никогда не выходит без нее из палаццо, опасаясь нападения. Лукреция вертит головой: вдруг убийца выскочит из толпы? Но экипаж едет так быстро, что лица флорентийцев размыты, словно капли краски в воде.

— Вижу, мама.

Экипаж бросает вправо, лошади натягивают упряжь. Лукреция стискивает букет, а то упадет и лепестки помнутся. Родителей тряска не коснулась, они сидят бок о бок и поддерживают друг друга. Мама с папой смотрят в толпу; Элеонора машет горожанам с легкой улыбкой на лице.

— Мама? — Лукреция берет ее за руку и тянет к себе, будто их близость повернет время вспять и перепишет всю их историю со дня появления Лукреции на свет. Экипаж мчит по городу, и она понимает с внезапной ясностью: не так уж крепка связь между ней и матерью, узы родства истерлись под неведомой тяжестью, запутались так крепко, что не развязать, а почему — непонятно, однако так было всегда. «Почему? — хочет она спросить Элеонору. — Разве ты не помнишь animaletti? Как я их любила, как обрадовалась, что ты их принесла? Как плакала, когда мальчики разбили их о подоконник? Помнишь, как ты договорилась с учителем рисования?»

— Мама? — снова шепчет Лукреция, сжав пальцы Элеоноры. Больше всего на свете она мечтает распутать невидимые узлы, которые им мешают. Вот бы все исправить!

Стук колес, крики толпы и свист ветра заглушают ее слова. Санта-Мария-Новелла уже совсем близко, времени почти не осталось. С каждым мгновением навсегда ускользает ее детство. Еще немного, и она превратится в замужнюю даму. Отгремели, подошли к концу ежедневные празднества, игры и танцы в честь ее свадьбы, а сегодня вечером не станет и прежней ее.

Лукреция кладет вторую руку на колено матери, постукивает пальцами по ткани, будто по закрытой двери.

Элеонора удивленно опускает глаза. Безупречной формы брови недоуменно изгибаются, впервые за день мать внимательно смотрит на Лукрецию, и тень нежности пробегает по ее лицу, смягчая черты. Голос дочери словно рушит дамбу, выпуская на волю ласковый поток.

— Да?

— Мама, я… — Лукреция ищет нужные слова. Некогда обсуждать запутанную нить, что связывает их: церковь совсем рядом, за углом; некогда рассказывать, как она напугана, как велик ее страх перед браком и будущим — до того он огромен, что занимает все сиденье, цепляется за него когтистыми лапами. Страх — пятый пассажир в экипаже. Времени на разговоры нет, но можно вернуться к надежной теме:

— Когда ты… когда… впервые увидела папу, по дороге в Ливорно… ты… Как ты…

Элеонора удивленно глядит на младшенькую. Лукреция отвечает ей молящим взглядом. Пойми меня, мама!

— Как я что?

— Ты сразу… полюбила его… тут же… или потом?

Задумавшись, Элеонора чуть заметно пожимает плечами.

— Я его впервые увидела в доме вице-короля в Неаполе, поэтому…

— Так ведь папа тебя видел, а ты его нет! — Знакомая наизусть история рушится. — Ты же смотрела в потолок!

Родители переглядываются, и между ними тоже заметна нить, но другая, шелковая — как в мамином инсектарии. Отец Лукреции сжимает белую ручку жены.

— Нет. — Элеонора качает головой, и сережки отзываются звоном. — Я только притворялась, а сама знала, что он там. Знала, что он мною любуется. Я уже тогда поняла, как все сложится.

Отец не сводит взгляда с жены и облизывает губы, как всегда ярко алеющие в густой бороде. Лукреция отворачивается. Церковь Санта-Мария-Новелла грозно возвышается над ней. Мать спрашивает возницу, когда приедет экипаж с мальчиками, и на Лукрецию извечным тяжким грузом давит понимание: маме дороже сыновья, и никто не займет их места в ее сердце, а любимица папы — Изабелла, он потакает всем ее капризам; ей же самой любви не досталось, вечно она на вторых ролях, ее в лучшем случае просто терпят. «Но почему? — мысленно взывает она к родителям. — Почему их вы любите, а меня нет? Разве вы не замечаете, какой Франческо холодный, каким жестоким растет Пьетро? Почему меня выдают замуж за чужака из Феррары, почему Изабелле можно остаться, а меня отсылают?»

Экипаж останавливается. Лукреция проглатывает свои вопросы, как горькую пилюлю. Поздно, прошло их время, это уже не важно. Вот-вот начнется ее новая жизнь. Лукреция родится заново — не пятым ребенком Флоренции, слабеньким и всеми забытым, а герцогиней Феррары!