Доверие - Вячеслав Рыбаков

Да что же это за издевательство?

Ты ошибся, мальчик! Ну скажи, ты пошутил!

Заклинаю тебя, молю, пусть будет взрыв, мне теперь нельзя без взрыва, без его неудержимого наползания, без постоянной угрозы, без страха…

Что же делать? Отменять все? Бороться за океан? Строить твои генераторы, которые утихомирят взбунтовавшееся светило? Выйти и сказать на Совете: мы убили двести тысяч народу, мы отравили планету, взяли под арест невинных, обманули всё человечество — все по ошибке? Потому что побоялись когда-то сказать правду тем, кто мог нас спасти? Мог и не спасти, но мог и спасти, и спас бы, если б мы сказали вовремя? По халатности сгубили свой мир? По недосмотру?

По неграмотности?

Все зря… Не нужно было лихорадочное строительство гиперсветовых монстров, горячечное возведение громадных заводов. унизительные медицинские освидетельствования, ложь, псевдострельбы, доисторические массовые аресты…

Выйти и сказать: мы уж приставились было бросить гореть две трети человечества, но недоразумение разъяснилось.

Да кто нас станет слушать потом? Кто поверит вообще хоть одному слову стоящего на трибуне? И это в момент, когда потребуется срочно спасать эту распроклятую планету от отравы, когда десятки видов уже вымерли там, в Антарктиде, где даже воздух, еще кое-как удерживаемый в ограниченном обьеме выбивающимися из сил синоптиками, вреден и приводит к смерти через десять-двенадцать дней? Кто станет слушать нас потом? Это общество, пусть не слишком четко, но всё же функционирующее сейчас, пусть трунящее над вождями, но всё же повинующееся им, превратится в хаос, из которого его не вывести! Превратится в обезумевшую толпу, рвущуюся к кораблям, вместо того чтобы строить вокруг Солнца барьер из поганых генераторов, которые все спасли бы, если б их придумали вовремя, если бы этот мальчик узнал об угрозе взрыва тремя годами раньше, или этот проклятый Совет… или еще кто-нибудь, о ком я даже не слыхал и никогда не услышу, и не смогу зачислить в список допущенных к информации, ибо в список зачисляют уже после сделанного, а не до. Оттого что никогда не знаешь наперед, что кому нужно оказаться, чтобы через десять, через двадцать лет это дало отдачу, и поэтому надо говорить или всё всем или ничего никому, и выбираешь второе, как всегда, ибо это проще, надежнее, привычнее… ибо исходишь, как всегда, из худшего…

Что же делать?

Ринальдо лихорадочно перебирал варианты… Вернее, ему казалось, что он перебирает варианты, а на самом деле голова его была абсолютно, звеняще пустой. Вариантов не было и не могло быть — была лишь страшная альтернатива, которой все боятся от сотворения мира: или-или. Он сидел и пытался придумать что-то третье, какой-то сторонний выход, отлично зная, что компромисса быть не может, и даже понимая краешком сознания, что выбор, собственно, уже сделан.

Что же. От удачи вождей пользу получает все человечество. За неудачу вождей все человечество платит.

Главное — сохранить доверие. Пусть даже крохи его — но сохранить. Не подвергать риску эти жалкие огрызки, без них станет еще хуже. Пока они есть — есть надежда, машина будет функционировать, а сколько в ней винтиков — пятьдесят миллиардов или пятнадцать — это не суть важно.

Но еще несколько секунд Ринальдо не мог продавить воздух через гортань. Первое же слово сделало бы выбор окончательным, и выбор этот был столь страшен, столь непоправим, что мышцы отказывались повиноваться сознанию.

— Чжу-эр, — тихо сказал Ринальдо потом. — Чжу-эр. Пусть он уснет.

— Что? — спросил терпеливо ожидавший Мэлор и растерянно закрутил головой. Он не понял. Ринальдо прикрыл глаза. На этот раз Чжу-эру требовалась секунда паузы, чтобы сменить насадку на комбинаторе.

Колени Мэлора вдруг подогнулись, он всплеснул руками и, не успев издать ни звука, мягко сник на пол. И стал лежать.

— Первым рейсом — на Терру, — сказал Ринальдо. — Скопировать оборудование его института — и туда же, к нему. На Ганимед пошлите сообщение о его трагической нелепой гибели в какой-нибудь катастрофе… или во время перестрелки. Держать в строгой изоляции. Пусть делает связь. Минимальный персонал. Подыщите какую-нибудь женщину получше, которая могла бы в то же время принять участие в его работе. Это крайне важно. Такие вот мальчики-правдолюбы обычно боготворят женщин как таковых и без них просто не могут работать. По себе помню… Причем вы должны полностью доверять этой даме.

— Так точно. — ответил Чжу-эр. — Я уже знаю, к кому обращусь с этой просьбой.

— К кому же? — с искусственным интересом спросил Ринальдо. Ему еще не хотелось, чтобы Чжу-эр уходил. Пусть говорит. Обсудим частности, как будто общие черты плана больше совсем не вызывают сомнений…

— Мэриэн Камински, 28 лет. Красива, чрезвычайно темпераментна и в то же время совершенно лишена высших эмоций. Инженер-вычислитель высшего класса. Должна была лететь вчерашним рейсом, но инспирировала беременность и получила полуторагодовую отсрочку.

— Послушайте, голубчик, но как же она полетит, если получила отсрочку?

— Если она будет знать, что ей предстоит заниматься привычной ей работой в достаточно комфортабельных условиях, ей не будет никаких причин сохранять беременность.

— Вот как… Откуда вы знаете о ней?

— Видите ли, товарищ председатель комиссии… К подобному маневру прибегает около трех процентов женщин, прошедших отбраковку и в последний момент трусящих. Служба Спокойствия регистрирует все подобные случаи, но не принимает никаких пост-мер. Из этих трех процентов, однако, всего лишь двенадцать особей воспользовались помощью случайных лиц. В том числе и упомянутая мною. Меня такие типы интересуют психологически.

— Вот как. Похвально. Что же, ступайте, голубчик. Унесите нашего антифашиста — и за дело.

— Есть.

А все-таки люди — дрянь, с удовольствием подумал Ринальдо. Рассказ об этой женщине неожиданно вдруг помог ему. Бессмысленно спасать людей. Надо спасать культуру, механизм, принцип. Оставшись один, Ринальдо поднялся, не глядя на принесенный Чжу-эром сок, подошел к бару и заказал себе три бокала крепкого вина.

…Бекки вернулась на Землю в конце октября. Она не могла находиться среди тех людей, тех стен и предметов, где все помнило о нем, все дышало воспоминаниями… Жить в той каюте, где они шестнадцать дней были вместе… Она не могла.

Долгое время она не в состоянии была работать вообще. Она провела зиму на Таити, с кем-то знакомилась, пытаясь забыться, но забыться не удавалось. Боль притупилась, но не проходила. Реабилитация большинства изоляционистов, прямо не замешанных в деле саботажа, прошла мимо нее, хотя где-то на поверхности сознания она ненавидела их, их всех — ведь кто-то, какая-то мелкая сошка, случайно, не понимая, что делает и что рушит, убила Мэлора… Её Мэлора… Но это было уже не важно. Важно было, что его нет и никогда больше не будет. Она ходила на работу, ходила с работы — одна. Она сама не верила раньше, что женщина может так долго быть одна, но странное дело — все были противны. Как скудно, тускло, думала она, и синий снежок поскрипывал под каблучками ее зимних туфель, и прозрачный сиреневый парок отлетал, медленно тая, с одиноких губ. Зачем он улетел, как глупо… думала она, а золотые и оранжевые листья, печально шелестя, медленно срывались с кренящихся ветвей и устилали ее путь мягким, пахучим, шуршащим ковром. Как скудно, как пусто, и так теперь надолго, на всю жизнь… и светлый летний дождь, озаряемый сполохами близких и дальних молний, рушился ей на плечи и смывал соль с окаменевших щек…

Года через три разработали превентивную прививку, и те, кто раньше был отбракован, получили возможность принять участие в колонизации Терры. Бекки подала заявку, думая забыться среди борьбы и лишений, но ей снова не повезло. «Уникальный случай»… — перешептывались врачи. Прививка вызвала у нее ужасную и, очевидно, неизличимую экзему. Фактически искалеченная, она вновь была принуждена остаться, чтобы работать в четверть прежней силы и лечиться всю жизнь…

Глава четвертая

Вся моя сознательная жизнь связана с Ленинским комсомолом и нашей великой ленинской партией, которые взрастили и воспитали меня таким, каким я есть.

.

Я же ничего не понимал. Ничего не знал об этом мире! А теперь узнал? Понял?

Я понял… понял, что все зависит от меня. Меня обманывали, обманывали, обманывали — теперь я имею возможность обмануть. И имею необходимость обмануть. Имею право обмануть.

Имею возможность вмешаться, имею необходимость вмешаться — значит, имею право вмешаться.

Песий бред — от меня, от Бомки, зависит судьба пятидесяти миллиардов! Да неужели ради того, чтобы выручить эти нескончаемые миллиарды от беды, от такой беды, от такого обмана и насилия, я не пойду на что угодно?