Лихое время. «Жизнь за Царя» - Евгений Шалашов

Правители Третьего Рима

Старец Филофей говорил, что Москва – Третий Рим! А иноземцы, наползавшие как тараканы изо всех углов и щелей, еще недавно с придыханием шептали, что столица Московии – второй Иерусалим. Сегодня, в лета семь тыщ двадцать третьем от сотворения мира[10], если смотреть со стороны, верст с пяти, узрев огромные стены и величественные, уходящие ввысь купола и колокольни храмов, Москва еще напоминала священный город. Но стоило миновать покосившиеся ворота, как перед вами оказывался второй Вифлеем – жалкие лачуги посадских людей и покосившиеся хоромы бояр, обрушившиеся церкви и разбитые улицы. От сорока тысяч домов, где проживало почти полмиллиона москвичей, уцелело несколько сотен, а из двух тысяч церквей, украшавших Москву, едва ли набиралось пять десятков…

Князь Данила Иванович Мезецкий хмуро глядел, как конюх седлает жилистого коня, а боевые холопы взнуздывают тощих татарских кобыленок. Срамотища!

Вон, видел недавно старого князя Вяземского на таратайке, одноконь, а на кобыле мальчишка охлюпкой, босыми пятками пыль поднимает, следом – десяток холопов лаптями грязь месят! Надо бы радоваться, что у кого-то дела еще хуже, но было еще стыднее.

Среди убожества – пустырей, поросших крапивой и лебедой, обгорелых пеньков, остовов каменных домов и пепелищ – двор князя Мезецкого, обнесенный добротным забором, с трехъярусным теремом и службами, выглядел крепостью. А постройки удалось сберечь оттого, что князь велел крыши дерном обложить. Помнится, смеялись над окольничим, что пожалел денег на дранку али на железо. Вон, где они, смеяльщики-то? Драночные крыши горели не хуже соломенных, а железо с крыш растащили, когда против «тушинского вора» пули отливали.

И дворни князь держал не двадцать, а сорок душ, и не денежку на прокорм давал, коей хватало, чтобы с голоду не опухнуть, а сам кормил. Если у Прозоровского да у Гагарина холопы по большим дорогам бродили, копеечку на хлеб-соль кистенем сшибали, а потом, от большой воли (кто жив остался…), со двора ушли, то Мезецкому было с кем по городу ехать, а кому и оборону держать.

Даниле Ивановичу не хотелось никуда ехать, но гонец, коего, опасения ради, сопровождало десяток гусар, сообщил, что прибыл посланник от короля. Стало быть, Сигизмунд опять требует изъявления покорности. Князь Даниил, ставший окольничим при Борисе Федоровиче, боярскую шапку получить не успел. При Лжедмитрии в опале пребывал, а Василий Иванович хоть и обещал боярство, но проволокитил. А с другими царями у князя как-то не сложилось. «Тушинский вор» ему петлю посулил за то, что войско Рубца-Мосальского побил, а Сигизмунд, король польский, плаху пообещал. Не раз и не два князь Мезецкий жалел, что не пошел он к Пожарскому.

От княжеского терема на Москве-реке до Красной площади и ехать-то всего ничего. Но из-за развалов битого камня, жженого кирпича и бревенчатых головешек (вроде дом целый, а ткни пальцем, повалится) пришлось делать крюк.

Всадники обогнули Китай-город, объехали Красную и Кремлевскую стены, пересекли Неглинку (мост, слава богу, цел!) и… опять оказались у Москвы-реки, по которой к Кремлю был наведен плавучий мост.

Мост охраняли жолнеры. Ляхи, по обыкновению, были пьяными – не столько караулили, сколько сшибали «мостовые». Узрев всадников, оживились, но, усмотрев оружие, заскучали. Если бы Мезецкий знал, что «мостовые» пойдут на замену бревен, сам бы отдал, не поскупился, а так – хрен им! Жалованье за охрану моста им от казны идет.

В Грановитой палате не было того благолепия, что раньше. Лавки поломаны, царские парсуны, писанные по приказу Федора Иоанновича, изрублены. С икон, украшавших стены, содраны драгоценные ризы. Мрачность добавлял трон, завешанный траурной тканью. Князь, глядя на черное сукно, в который раз удивился, что его до сих пор не украли?

В палате малолюдно – человек двадцать. От тридцати трех бояр, положенных по Реестру, наличествовало семеро. Из окольничих – девять, против тридцати. Разве что думных дворян было столько, сколько положено – двадцать.

Из семи бояр, что свергали Василия Шуйского и называли себя правителями, осталось пятеро – Федор Иванович, князь Мстиславский, князь Иван Михайлович Воротынский, князь Борис Михайлович Лыков-Оболенский да бояре – Иван Никитич Романов и Федор Иванович Шереметев. Но свято место пусто не бывает. Прибился князь-боярин Иван Мосальский. Седьмой – полковник Струсь, поставленный командовать московским гарнизоном, «унаследовал» чин боярина от Гонсевского, что удрал накануне наступления Пожарского.

Когда Мезецкий вошел и, поклонившись поясно боярству и ровне – Куракину, Долгорукову и Лопате-Пожарскому, да прочим окольничим, кивнул думным дворянам и занял свое место, Дума уже думала… – как быть дальше и кому быть царем. Сейчас спорили, за кого заложиться – за Станислава или Владислава. Спор сей с перерывами длится четвертый год, и конца-краю не видно.

– Ты, пан Миколай, не забывай, что у Сигизмунда войско большое. Осадит он Москву, будем мы тут сидеть, как при «тушинском воре», – хмуро бросил тучный боярин Салтыков.

– У короля нет денег, чтобы платить войску, – усмехнулся Струсь. – На счастье Сигизмунда, что его поддерживает Ян Ходкевич. Гетман после разгрома свеев и Пожарского очень популярен.

– Посмотрел бы я, если бы Пожарский жив остался, – желчно сказал князь Лыков-Оболенский, тощий сухой старик с желтоватым нездоровым лицом. – Полетели бы от Ходкевича клочки по закоулочкам.

– Ты что, князюшка, на голову болен? – удивленно посмотрел на него князь Мстиславский. – Пожарский, будь он жив да захвати Москву, нас бы с тобой упек куда-нибудь в тартарары! Поехали бы, ты – в Пустозерск, а я – за Камень, в Сибирь. И добро, коли воеводами, а то ить ссыльными.

– Ну, впрямь, – отмахнулся Лыков-Оболенский. – Ничего бы князь нам не сделал. Он совестливый был.

– Господа, Пожарский и его мужицкая армия – это вчерашний день, – сказал самозваный глава Думы полковник Струсь. – Что мы ответим посланнику короля Сигизмунда? Он ждет точного ответа – за кого заручатся московские правители?

– Ох уж, государи мои, – покачал тучным чревом боярин Салтыков. – Никак я этих поляков не пойму. Все-то у них не как у людей! Сын супротив отца пошел – куда ж это годится?

– Это, господин боярин, называется рокош, – любезно сообщил Струсь. – В отличие от обычного мятежа, о рокоше нужно уведомить короля. Любой шляхтич имеет право высказать недовольство. Ну а коли Его Величество не захочет прислушаться к мнению подданного, то шляхтич имеет право добиться оного с помощью оружия! Этим-то и отличается Речь Посполитая от варварской Московии. Если принц проиграет, то он предстанет перед судом шляхты, а не перед королевским судом.

– Рокош-мокош, – проворчал Мстиславский. – Напридумывали слов-то, ровно кружев наплели. Так бы и говорили – измена!

– Чья бы корова мычала… – язвительно сказал Мосальский. – Уж ты-то государям не изменял? Сам-то Ваське Шуйскому кланялся, а потом его же и в монастырь отправил!

– Ты, князь, говори, да не заговаривайся, – мрачно усмехнулся Федор Мстиславский. – Шуйскому я отродясь не кланялся. Он мне кланялся, когда в цари решил лезть. И Васькой ты его не называй! Какой бы ни был, а царь!

– Ты что, князь, меня учить вздумал? – гневно вскинулся Мосальский. – Да я…

– Что, ты?! – рыкнул князь Мстиславский, поднимаясь с места.

Длинный, как оглобля, Мосальский против мощного Мстиславского – как щенок супротив овчарки. Какое-то время два князя стояли, пронзая друг друга взорами, Мосальский – бешено-яростным, Мстиславский – спокойно-насмешливым. Наконец Мосальский сел, не желая ссориться дальше. Если Федор Иванович вызовет его на Суд Божий, не сдобровать…

Полковник, с удовольствием наблюдавший за маленькой сварой бояр, продолжил разговор.

– Королевич Владислав ваш законный правитель. Так, князь Федор? Так, князь Даниил? – спросил Струсь, посмотрев на Мезецкого. – Вы, господин окольничий, почему-то молчите…

– А о чем говорить? – усмехнулся князь. – Сидим, из пустого в порожнее переливаем. Верно, господин полковник, изволишь сказать – наш законный царь Владислав. Только толку-то от этого? Где он, царь-то этот?

– Как это понимать, князь Данила? – кхекнул Мстиславский. – В грамоте, которую мы с Желтовским подписывали, чьи подписи стоят? Твоя, моя да Шереметева. Василь Васильич Голицын в Польше пребывает, не то – в гостях, не то в плену, а остальных, кроме Телепнева, уже и в живых-то нет. Ну-ка, Васька, вспомни грамотку-то.

Василий Телепнев, единственный из думных дьяков, оставшийся в живых, тотчас же открыл небольшой сундучок. Вытащив свиток, развернул и стал читать:

– По благословению и по совету святейшего Ермогена, патриарха Московского и всея Руссии, и всего освященного собора и по приговору бояр и дворян и дьяков думных, и стольников, и торговых людей, и стрельцов, и казаков, и пушкарей, и всех чинов служилых людей великого Московского государства мы бояре князь Федор Иванович Мстиславский, да князь Василий Иванович Голицын, да Федор Иванович Шереметев, да окольничий князь Данила Иванович Мезецкий, да думные дьяки Василий Телепнев, да Томило Луговской…