Занимательная музыкология для взрослых - Владимир Александрович Зисман

Скорее это будет очень условный, но предельно искренний си-бемоль со слезой в нетрезвых и потому крайне сомнительных звуках трубы, сделанной, кстати, здесь же, на местном трубопрокатном заводе, задумчивые поиски нужной ноты в меланхолической изысканно-непредсказуемой мелодии тромбона и глубокий флегматично-отстраненный бас тубы… А если вы постигнете этот музыкальный акционизм во всей его полноте, то поймете, что можно обойтись без всех этих медных духовых инструментов разной степени помятости, можно обойтись даже без покойника, если тут неожиданно возникли проблемы, но большой барабан и тарелки в своем душераздирающем трагизме являются совершенно безусловным и незаменимым компонентом open-air исполнения этого полного экзистенциальных намеков столь любимого народом произведения.

Маленький панегирик Шопену

К вопросам, посвященным ритму в музыке, мы еще придем. Но несколько забегая вперед, я хотел бы процитировать глубоко задумчивое, но достаточно справедливое высказывание американского композитора Стива Райха применительно к романтизму в целом и творчеству Фредерика Шопена в частности: «Только в Западной Европе, начиная с 1840 года, имел место краткий период, когда сочинялось ужасно много хроматической музыки и музыки без регулярного пульса». Так вот, если я не ошибаюсь, Marche funèbre из Сонаты № 2 чуть ли не единственное произведение Шопена с регулярным пульсом. (Хотя в данном случае у меня присутствует некоторая неловкость при использовании выражения «регулярный пульс», поскольку при исполнении этого произведения у одного из присутствующих он как раз самым печальным образом отсутствует.)

А теперь, после того как я сделал необходимый реверанс в сторону репутации Шопена как композитора, все-таки способного к ритмически организованным формам композиции, хочу обратить ваше внимание на то, что как объект психологического восприятия это произведение написано абсолютно безупречно. Более того, марш Шопена является абсолютным воплощением траурного или, если вам так больше нравится, похоронного марша, то есть музыкальным эквивалентом той идеальной модели, которую обычно формулируют как «сферический конь в вакууме». Общая концепция этого произведения присуща лучшим траурным маршам, написанным как до, так и после шопеновского шедевра. Достаточно вспомнить вторую часть Третьей симфонии Бетховена (хотя она, как правило, и не имеет чисто прикладного характера) или Траурный марш из «Набукко» Дж. Верди.

Принцип один и тот же. Это трехчастная структура, в которой первая и третья части пишутся в миноре, потому что каждый знает, что минор — это грустно. (Почему минор — грустно, похоже, не знает никто, но мы и это со временем обсудим.) Средняя часть марша пишется в мажоре. Но не потому, что мажор — это весело, как вы могли бы подумать, а для того, чтобы каждый мог вспомнить светлый образ покойного, а в репризе, то есть в третьей части, опять вернуться к тому исходному выражению лица, которое у вас было в экспозиции. (Я вас уверяю, музыкальная форма — интереснейшая и крайне полезная наука. А для слушателя она имеет вполне практический смысл. Мы и до этого со временем дойдем. А пока ограничимся тем, что Траурный марш Шопена написан в трехчастной репризной форме.)

Траурный марш как жанр является наиболее однозначно понимаемой музыкальной семантической матрицей. То есть в данном конкретном случае слушатель по-любому поймет, что кто-то помер или, в более серьезном контексте, что настало время глубоких философских размышлений. Этим приемом часто пользовались композиторы для затыкания творческих дыр, в частности, Ф. Лист и Г. Берлиоз. А для того, чтобы даже глухой слушатель не ошибся в определении жанра, выносили в название (и, разумеется, в программку) тексты вроде Funeral Prelude et Funeral March или Symphonie funebre et triomphale соответственно[20].

Рихард Вагнер, похоже, получал от сочинения музыки в этом жанре бо́льшее удовольствие, чем просто творческое. Но это уже вопрос к его психоаналитику. По крайней мере, Траурный марш из «Зигфрида» — безусловно больше чем музыка. Это скорее эстетически-мировоззренческий комплекс. Это элемент Большого Хеппенинга. И без красных знамен со свастикой на белом круге эстетика вагнеровской музыки остается неполной. Как минимум в этом случае. Потому что здесь работает не музыка как таковая, а набор музыкальных представлений, своего рода смысловых иероглифов, а также логика внутреннего развития и наша историческая память.

Не нацисты испортили репутацию Вагнера, взяв его себе на вооружение. Нет, у них было общее эстетическое восприятие мира. Просто слегка разминулись во времени. Такое бывает.

Траурный марш из Первой симфонии Густава Малера — полная противоположность пафосному подходу Вагнера. Собственно, это траурный марш-пародия, марш-гротеск, это марш-ссылка на популярный лубочный сюжет «Звери хоронят охотника». И более чем печально звучащий в начале части старинный канон «Братец Мартин»[21] в исполнении солирующего контрабаса плавно переходит в достаточно вульгарный, разнузданный и глумливый то ли чардаш, то ли клезмер[22].

Любопытно, что при всем принципиальном различии технологий и идей подобная форма сопоставления образных сфер наблюдается в Нью-Орлеанской негритянской музыкальной траурной традиции, родившейся в те добрые старые времена, когда сло́ва «афроамериканец» еще не существовало, а слово «негр» было наиболее вежливым и политкорректным из широчайшего спектра синонимов. Нью-Орлеанский траурный марш, собственно, и состоит из медленной и печальной первой половины, в которой исполнители на медном духовом металлоломе скорбят по усопшему не хуже их «шопеновских» коллег, переходящей вскоре во вторую часть, в диксиленд, который, на мой взгляд, является негритянским аналогом клезмера.

Потому что и то и другое по сути своей есть не что иное, как ансамблевая игра людей, не знающих нот и руководствующихся только слухом, интуицией и благими намерениями.

Как говорил Чарли Паркер после того, как побывал в Нью-Орлеане на похоронах, «я предпочел бы крематорий».

На государственном уровне

Похороны высшего руководства страны, как бы оно ни называлось — вождь, фараон, император, король или генеральный секретарь, — без музыки представить себе невозможно. Это часть человеческой природы, неотъемлемый элемент ритуальной эстетики. И тут важно понимать, что поскольку мы имеем дело с государственным подходом, то покойник как таковой здесь не главное. Главное процедура. И это самая большая проблема для аутентичного понимания происходящего. В том смысле, что чудесные похоронные марши Андре Даникана Филидора эпохи Людовика XIV или его английского современника Генри Перселла, написанные по аналогичному поводу, но в адрес королевы Марии, безусловно, исключительно интересны в музыкальном смысле, но их суть максимально раскрывается именно в контексте ритуала. Поэтому, скажем, реконструкция музыкально-ритуального процесса похорон Людовика XIV в исполнении французского ансамбля Pygmalion воспринимается как прямая трансляция из Версаля XVIII века. И выглядит при этом не менее актуально, чем аналогичное мероприятие в Москве в марте 1953