Солона ты, земля! - Георгий Егоров

— Леший с ним, — нехотя буркнул Тищенко.

— Зачем же тогда было сеять?

Иван долго не отвечал. Потом недовольно покосился на Субачева.

— Нет в тебе понятия, Матюха, — сказал он и сплюнул под ноги коню. — Не посей я сейчас, все лето бы маялся душой. Мол, у людей растет, а у меня и ждать нечего. А теперь я вроде бы наравне со всеми, как говорится, равноправный мужик.

Опять помолчали. Разговор шел лениво.

— Кулак из тебя был бы хороший, Иван, — заметил немного погодя Субачев. — Такой, как Хворостов, прижимистый и экономный.

— Кулак не кулак, а землю люблю. Это ты правду говоришь. Сызмальства к ней прирос. Вот вернется Советская власть, первым делом — что? Хлеб нужен. Вот такие, как я да Катуновы, и будем кормить нашу власть. А от таких, как ты да вон Аркадий, Советская власть многим не поживится. Только речи говорить мастера.

Субачев глянул одним глазом на Данилова. Тот, словно не слышал разговора, ехал молча.

— Как ты на это смотришь, Аркадий? — спросил Матвей, видя, что Данилов и не собирается вступать в разговор.

Данилов ответил, не поворачивая головы:

— Прежде чем кормить Советскую власть, надо ее завоевать.

— Правильно! — заерзал в седле Матвей. — Я тебе вот что скажу, Иван: мужик — он слепой. Он прирос корнями к земле и не может оторваться. Для него земля и хлеб дороже всего на свете. Вот и Советскую власть в прошлом году прохлопали из-за этого. Встали бы все мужики, глядишь, и отстояли бы. А они не могут встать, они приросли задним местом.

— Ну поне-ес! — перебил его Тищенко. — Ты чего меня за Советскую власть агитируешь? Я сам член совдепа…

Субачев загорячился:

— Ты погоди. Дай сказать. Думаешь, ежели я не член совдепа, так меньше твоего понимаю… Я что говорю? Видят же мужики, куда хлеб их идет: ораву дармоедов кормят, а те их плетями порют. И все-таки нынче опять каждый хапает — как бы побольше засеять. Видал, как Катуновы сегодня пластались? От Ивановой спины пар шел, как от загнанной лошади. Я понимаю, Борков и такие, как он — Аким Волчков, дед Ланин и еще — последние крохи на жратву себе сеяли. Плакали да сеяли, иначе не проживешь. А чего ради Катуковы надрываются? На том загоне, что возле бора, уже взошла пшеница, а тут они еще сеют. Куда сэстоль? Видал?

— Я-то видел. А ты слыхал, что они говорят?

— Что?

— Говорят, себе сеем. Война-то на Урале не затихает. Может, к осени Советская власть к нам придет. Понял? Не такой уж мужик слепой, как ты его малюешь.

— Все одно, — не соглашался Матвей, — не этим надо сейчас заниматься. Вот сейчас братья Катуновы рвут жилы, а Зырянов приедет, напьется пьяный, возьмет й за здорово живешь перестреляет. Каково, а? Вот мы сидим в кустах, языки чешем, чистый воздух дышим, планы строим, а Зырянов свое дело делает. Мало того, что крестьян безнаказанно вешает и порет за их же собственный хлеб, начал уже детей и баб стрелять. До каких же это пор?

Данилов кашлянул. Матвей замолк, ожидая, что он скажет. Подождав немного, Субачев не вытерпел:

— Ну чего ты молчишь? Ты доволен, что ли?.. Сидим, как суслики в норе, озираемся.

Данилов молчал.

— Пора уже поднимать восстание, — горячился Матвей. — Хватит выжидать. Самая пора — отсеялись, делать нечего.

У Аркадия дрогнули губы в улыбке.

— Восстания поднимают не на досуге, когда делать нечего…

В свое убежище возвращались кружным путем, долго петляли. Когда солнце свалилось за полдень, наконец въехали в прохладу березняка. Кони, почуявшие отдых (они уже привыкли к своему новому пристанищу), пошли проворнее. Около землянки, где оставался Андрей Полушин, их ожидал нарочный от Ивана Коржаева.

2

Так уже повелось в селе: конец сева всегда завершался торжественным молебном. Этот обычай давно, почитай с десяток лет назад, ввел отец Евгений. К нему, к этому обычаю, привыкли, и каждый считал, что без благословения Господня не вырастет хлеб.

И сегодня, едва вернувшись с поля, мужики парились в бане, меняли сопревшие от пота рубахи, расчесывали выцветшие на солнце бороды и, призываемые колокольным звоном, шли к вечерне. Мало потрудиться, надо еще с не меньшим усердием вымолить у Бога милость, чтобы брошенное в землю зерно хорошо принялось.

После жаркого дня в церкви особенно чувствовалась прохлада. Свежий, ароматный запах ладана приятно щекотал ноздри. Каждый стоял на своем, годами отстоянном месте. Справа от клироса около свечного ящика и старика Хворостова стояли три брата Катуновы. Их осунувшиеся, загорелые лица были задумчивы. Рядом с ними, как всегда, Иван Ильин, молчаливый, похудевший за время полевых работ. Он не отличался особой набожностью, но молебен о дарствовании урожая отстаивал.

Здесь же, в этом кутке, были Иван Ларин, известный в селе молчун Аким Волчков, покашливающий Андрей Борков, сосед Катуновых высокий костлявый дед Ланин, старик Юдин с дочкой и многие другие. Каждый — веровал он или нет — хотел, чтоб Господь не пронес мимо его загона тучку, чтобы оградил от суховея и саранчи.

Отец Евгений, размахивая кадилом, в сизых облаках дыма густым басом тянул:

— Его же ни ветр, ни вода, не ино что повредити возможет…

В церкви не было только тех, кто не сеял: не было Ширпака, уполномоченного по заготовкам Антонова, не было учителей. Не было неверующего Алексея Тищенко.

Все те, кто стоял в эту минуту здесь, были поглощены молебствием и думали о своих загонах, десятинах, в которых сейчас набухали брошенные их огрубевшей от работы рукой семена.

— Господи боже, отец наш, заповедавый. Ною, рабам твоим… — гудел отец Евгений.

Вдруг из-за спины священника быстрым шагом вышел приземистый, с широкими черными бровями человек в серой рубашке-косоворотке.

Не видя его, поп продолжал:

— …устроити кивот ко спасинию…

— Погоди, батя, — тронул его за плечо парень, — не в этом спасение… «Кивот» не спасет.

Отец Евгений осекся на полуслове.

По церкви прошел ошеломленный шумок:

— Данилов…

— Смотри, братцы, откель это он?

— А баили, что арестован…

— Во-о… Вот это да!

Данилов подошел к краю амвона. Не спеша оглядел вздернутые к нему удивленные лица сельчан. Негромко сказал:

— Товарищи! Прошу извинить меня за то, что прервал. Но не этим надо сейчас вам заниматься, молебен не спасет ваш хлеб.

Кто-то из молодых сзади восхищенно крякнул.

— Каменский подпольный центр большевиков сегодня передал с нарочным, — продолжал Данилов неторопливо, но веско в наступившей тишине, — что завтра утром к нам в Усть-Мосиху приедут собирать подати.

Никто в церкви не шелохнулся. Не сразу дошел смысл сказанного — слишком уж все было неожиданным.

Каждый воспринял появление Данилова по-своему. Старик Юдин перво-наперво возмутился бесцеремонностью, с которой тот нарушил святая святых — вошел в царские врата и прервал богослужение. Больше он в первые минуты ничего не понял; Иван Ильин поразился смелости Данилова, рискнувшего средь бела дня появиться в селе; братья Катуновы быстро переглянулись и, не сговариваясь, каждый подумал об одном и том же: надежно ли припрятан хлеб; старик Хворостов, едва только признал в кощунственно нахальном парне Данилова, начал озираться — как бы не выпустить его отсюда, схватить и потом представить этого главного смутьяна каменским властям.

— Но потому, что Сибирское правительство Колчака уже не надеется на поддержку крестьян и не уверено, что вы добровольно отдадите ему свой хлеб, — продолжал между тем Данилов, — завтра утром сюда явятся солдаты.

Отец Евгений, несмотря на свое былое уважение к храбрости Данилова, страшно был разгневан таким предерзостным поступком бывшего учителя, хотел подойти и, не церемонясь, выдворить его с амвона. Но, прислушиваясь к словам Данилова, он начал понимать, что тот явился не ради богохульства и не ради проповедования своих большевистских идей. Речь шла тоже о мужицком хлебе.

А Данилов уже заметил перемену в своей аудитории. Размягченные, благоговейные лица становились обыкновенными, мужицкими: в глазах мелькали то недоверие, то любопытство, то напряженная мысль, то понимающая ухмылочка, то спокойная уверенность. Словом, сколько было лиц, столько и выражений. Как это уже знакомо Аркадию! И как все-таки давно он не выступал перед большой массой народа! Он на секунду забыл, что не на митинге, а в церкви.

— Товарищи! Если вы не хотите откармливать на свою же шею свору палачей и душителей, — повышал голос Данилов, — то немедленно расходитесь по домам, прячьте хлеб — у кого до сих пор не спрятан. А у кого спрятан, подумайте: надежно ли, не найдут ли его эти колчаковские ищейки.

Данилов заметил, как сразу колыхнулась крестьянская масса. Каждый в эту минуту мыслью находился там, где его хлеб. Поэтому первым невольным желанием каждого было бежать туда.