Там - Евгений Головин

Арп выбирает четыре-пять субстантивов, соединяет с неожиданными эпитетами и глаголами и заставляет жить более чем оригинальной жизнью:

Розы шагают по фарфоровым улицами распускают из узла своих лет однузвезду за другой.

Субстантивы в своих странных комбинациях переживают удивительные превращения и пожирают друг друга. Стихотворение кончается смехом звезды в темноте:

Смерть пожирает год, потом другой.Фараоны пожирают аистов.Среди плодов спит звезда. Иногдаона тихо смеется в темноте какфарфоровая арфа.

Гуго Балл, похожий на него по темпераменту, перепробовал много профессий и не стандартных занятий. Однажды по совместительству устроился пожарником и фокусником. Но когда оказалось, что занятия эти трудно совместимы, решил стать литератором. Он так описывает перемену работы:

Я великий фокусник Вовер.Я умею прыгать безопасно через сотню костров.Я молюсь перед алтарями из песка.Я нашиваю фиолетовые звезды на мой костюм.Я люблю выпускать изо рта время, как дым,И люди разбегаются, боясь поседеть…

Умея делать прочие оригинальные штуки, Гуго Балл занялся литературой, подумав, что это куда спокойней:

Я великой тайны хохочущий еретик,Король букв и болтун на любые темы,Насмешник, поэт, литератор,Я буду раскидывать соблазнительные посевы слов.

Гуго Балла не устраивал серьезный трагизм экспрессионизма, он сдружился с Гансом Арпом и Куртом Швиттерсом и перешел в дадаизм.

Все эти поэты, устрашенные технологической действительностью, старались ее игнорировать, делать вид, что они потрясены неслыханными достижениями, выступали с лекциями, где рассказывали о скорейшем освоении Марса и других планет, о скорейшей победе над болезнями и смертью. Курт Швиттерс представлял планы марсианских городов, которые объясняла его подруга-марсианка, читая стихи самого Швиттерса, созданные на марсианском языке. Иногда поэт снисходил до публики и читал на обыкновенном языке всякую несуразицу вроде «Банальностей с китайского»:

Мухи имеют короткие ноги,Спешка — шутка вразвалку,Красная земляника имеет красный цвет.Конец это начало каждого конца.Начало это конец каждого начала.Банальность украшает любого бюргера.Буржуазность это начало любого бюргера.Шутка — конец конца.Каждая женщина имеет передник.Каждое начало имеет конец.В мире полно умных людей.Умный это дурак.Не всё, что называется экспрессионизмом, имеет выражение.Дурак это умный.Умный остается дураком.

Известные критики Казимир Эдшмид и Пауль Фехтер резонно настаивают на трагическом характере экспрессионизма. Но представители этого направления отнюдь не считают действительность источником трагизма. Они полагают сон корнем бытия, а день, ночь, банальные или счастливые события — только плодами этого корня. Даже смерть вторична по отношению к сну. Смерть не катастрофа и не избавление, а переход к другим уровням сновидений. Сон нельзя ни толковать, ни угадывать, это бесконечный поток, сгущения которого (сновидения), несмотря на свою рельефность или зыбкость, логичность или бессмыслицу, людям недоступны. Стихотворения экспрессионистов, будь они реальны до осязаемости, имеют сновидческую основу. Якоб ван Ходдис «Сновидец».

Зелено-голубая ночь мерцает смутными красками,Ему угрожает красный луч копьяИ грубый панцирь. Это воинство сатаны?Желтые пятна, которые плавают в тени,Это глаза огромного призрачного коня.Его обнаженное и бледное тело дрожит.Кто-то доит вялую розу, вытянув из земли.

Это правдивая схема сновидения. Придумана она или увидена во сне — не имеет значения. Если увидена во сне, ее нельзя потом описать именно так. Если придумана — увидеть ее нельзя. Эта схема уникальна в своем роде. Можно собрать субстантивы: «красный луч копья», «желтые пятна», «вялую розу», добавить еще кое что, уточнить логический порядок и причинно-следственную связь и переделать стихотворение в плане более абсурдном или, напротив, более понятном. Однако обе попытки обречены. В стихотворении чувствуется скрытая логика, интуиция поэта, которые неизбежно будут нарушены, пойдет ли речь о реальном мли придуманном сне. Для подобной интуиции не важно, составлена ли нереальность из реальных компонентов. Может приснится призрачный и реальный конь — в обоих случаях они относятся к какой-то третьей реальности, совершенно неопределимой. Реальный конь всё равно будет призрачен, независимо от своей плотности, природа призрачного коня всё равно останется загадкой. Да и реальность — понятие условное, несмотря на плотность и осязаемость. В другом стихотворении Якоба ван Ходдиса (Визионер) ее вообще невозможно распознать.

Лампа не потушена.Из стены тянется тонкая женская рука.Синие и бледные вены проступают отчетливо.Пальцы украшены драгоценными камнями.Когда я поцеловал руку, то ужаснулся:Она была живая и теплая,И расцарапала мне лицо.Я схватил кухонный нож и полоснул по венам.Большая кошка принялась лизать кровь на полу.Какой-то мужчина со вздыбленными волосами пополз к стене,К наискось прислоненной метле.

Стихотворение сюжетно, полно подробностей, что совершенно не облегчает понимания. Дело не в чудесах. В снах, видениях визионеров не бывает чудес в обычном смысле, равно как в мифах и сказках. Подробности не слагаются в связный рассказ: как стеклышки калейдоскопа, при неожиданном повороте трубки, они рассыпаются и ссыпаются в новые комбинации. Возможно, женщина, протянувшая руку сквозь стену, — ведьма. Возможно, мужчина, ползущий к стене за метлой — ее слуга. Но почему у него «вздыбленные волосы»? Кроме «потому что» других ответов нет. Вернее есть. Но для этого необходимо разматывать клубки ассоциаций и запутаться окончательно. Остается обратиться к «визионеру» за объяснением. Но такие люди не хотят или не могут ничего объяснять. К тому же он — лицо выдуманное — персонаж поэта. Вертеться в замкнутом кругу стихотворения — вот удел читателя.

Георг Гейм иначе построил композицию сна. В стихотворении «Спящая» он разъясняет, так сказать, фундамент сновидения. Это глубокая бездна вод, где мерцает красный свет, бросая смутный розовый оттенок на черное тело ночи, которое погружается в бездонную пропасть. На поверхности вод зелеными крылами бьется «птица сна» — каждый взмах рождает новое сновидение.

Зеленые крыла расходятся вереницей подобно перьям павлина,В павлиньем центре — желтая и мертвая голова старика с темно-красным клювом,Он держит в клюве лилию — лилово-голубые запахи испаряютсяИ уплотняются над его головой облаком сновидений.

Здесь поэт, пользуясь логикой сна, меняет образ:

Большое дерево блуждает через ночь,Касаясь длинной тенью белого сердца спящей,За ней наблюдает холодный месяц и капаетСвой яд глубоко в ее кровь, как опытный врач.

Она лежит отчужденная, в лихорадочном молчанье,В ненависти к темным снам, в тайной ярости,Потом ворочается в кошмарах. Ее лобПокрыт белесым влажным ядом.

Птица оставляет дереву свои функции активизатора снов: дерево вгрызается корнями «в белое сердце спящей». Она то замирает в неподвижности, то бьется в ритмичных судорогах. «Спящая» попадает в лунное околдование (луна по-немецки мужского рода), на уровень сна, из которого пробуждаются только в смерть, ибо лунное дерево (манценил) пустило корни в ее сердце. С простого лунатизма начинается лунное околдование, и человек еще может спастись, но когда в кровь попадают ядовитые корни манценила — это конец. Кроме того, Георг Гейм упоминает о каплях яда — месяц, как опытный врач, роняет их на спящую. Эта субстанция еще называется «лунные слюни» (sputum lunae) и упоминается в книгах о черной магии, в частности у Роберта Фладда «Знакомство с луной» (1621 г.) и у Тобиаса Вернера «Луна — центр ночи» (1672 г.). Может быть, Георг Гейм не читал именно этих книг, но знакомством с темой он, несомненно, обладал, судя по некоторым подробностям данного стихотворения. В другом произведении («Немезида») он касается действия «лунных слюней»:

Когда ты идешь в ночной тишинеПо бездорожью, перед тобой вдруг засверкаетВлажная паутина в лунном свету. Бойся к ней прикоснуться:Кожа покроется красными точками. Мозг распухнет.

«Лунные слюни» возбуждают ферментацию в любом влажном веществе — они способствуют приливу в море и будоражат мозг. Но это другая тема.