Тайный брак - Уильям Коллинз

Вот моя первая брачная ночь! Вот как кончился день, ознаменовавшийся моей свадьбой с Маргретой Шервин!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Рассказ мой теперь коснется второго периода моей жизни. Я сказал уже, что во всех событиях и происшествиях до самой свадьбы я действовал сам, по собственному желанию. Но начиная с дня свадьбы в течение всего года, пока продолжалось мое испытание, как положение мое, так и жизнь моя изменились и стали спокойнее, за исключением одного или двух особенных случаев.

В этот год ряд обстоятельств возбудили мое любопытство, но никогда они не вызывали у меня опасений, правда несколько раз я испытывал недоумение, но ни разу ни малейшего сомнения не закрадывалось в мою душу. Теперь я смотрю на эти факты, как на не понятые мной предостережения судьбы, тогда еще не совсем мне враждебной. Без сомнения, в то время я не страшился судьбы, но, ослепленный любовью, мог ли обращать внимание на ее предзнаменования?

Пересказать, что это были за предзнаменования, какие факты открывались ими, — значит рассказать историю целого года, в продолжение которого я только и мечтал о той минуте, когда я торжественно назову своей женой ту, которая тайно уже носила мое имя. С такими фактами сталкивался я не раз за это время, и они-то будут единственным предметом второй части моего рассказа. Вкратце изложенные, они покажут в настоящем свете переходный период моей жизни, которая, сравнительно с последующими событиями, отличается видимым продолжительным спокойствием, ложным, гнусным спокойствием, за которым скрываются и собираются все элементы возмущения и жестокости.

Необходимо прежде определить мои отношения с Маргретой в течение этого периода испытания, последовавшего за нашим браком.

Мистеру Шервину ужасно хотелось ограничить мои посещения Северной Виллы, очевидно, он боялся возможности последствий от слишком частых моих свиданий с Маргретой. Но в этом случае я заимствовал от чувства личной заинтересованности столько твердости, что восторжествовал над всеми преградами. Я требовал разрешения ежедневно видеться с Маргретой, предоставляя ему право назначить для этого приличное, по его мнению, время. После многих возражений он уступил, наконец, моему требованию с видимым неудовольствием. В отношении свиданий с Маргретой я не связывал себя никаким обязательством и потому твердо решился заставить Шервина принять мои условия, как и он принудил меня согласиться на его условия.

В конце концов решено было, что мы с Маргретой будем видеться каждый день. Обыкновенно я приходил вечером. Если иногда случалось изменять часы, то об этом я предупреждал заранее, потому что старался по возможности избегать встречи с друзьями Шервина.

Редко проходили в праздности и любви часы, посвящаемые мной Маргрете. Шервин не удовольствовался тем, что при первом нашем свидании высчитал по пальцам все достоинства образования, полученного его дочерью, кроме того, он никогда не упускал случая распространяться об этом предмете с суетным хвастовством и даже заставлял Маргрету представить мне образчик своего знания языков, никогда не упуская из виду напомнить нам, что все это достигнуто за чистые денежки, выплаченные из его кармана. В одно из таких свиданий пришло мне в голову получить для себя новое наслаждение в обществе Маргреты, заставив ее полюбить литературу и заниматься ею добровольно, что до сих пор она, очевидно, делала по приказанию. Мое воображение заранее рисовало блаженство при мысли о таком времяпрепровождении. Мне казалось, что мы олицетворим в себе историю Элоизы и Абеляра [10] и станем переживать это поэтическое и романтическое очарование, под влиянием которого они начали свои бессмертные занятия. Нам нечего только было бояться, чтобы те же тени преступлений и несчастий помрачили и опозорили нашу жизнь. Притом желая собственноручно руководить занятиями Маргреты, я имел в виду еще особенную цель. Моя гордость требовала, чтобы после открытия тайны моего брака высокие достоинства моей жены оправдали меня пред всеми за увлечение, которое заставило меня уклониться от прямой дороги для достижения цели обладания ей. В особенности же в отношении моего отца мне хотелось, чтобы ему не в чем было ее упрекнуть, разве только в низком происхождении, — жалкий аргумент оскорбленной гордости. Мне хотелось, чтобы по своему образованию и своему уму, как и по многим другим драгоценным дарам природы, она была достойной занять самое высокое место между женщинами его круга. При этой мысли мне еще стало дороже мое задуманное предприятие. Не откладывая в долгий ящик, я тотчас же принялся за выполнение новых приятных обязанностей.

Из всех наслаждений, думал я тогда, которые мужчина находит в обществе любимой женщины, есть ли что-нибудь выше блаженства читать вместе с ней книгу? Что может сравниться с этим удовольствием? Есть ли еще другой случай, в котором приятная возможность самых близких отношений могла бы продолжаться так долго, не наскучив однообразием? И когда свободнее, естественнее и удобнее рождается эта взаимная дружеская близость? Когда лицо ее чаще касается вашего? Когда случается волосам ее чаще смешиваться с вашими, щекам ее касаться ваших щек, глазам ее встречаться с вашими глазами? Из всех мгновений счастья это единственное время, когда вам можно в продолжение нескольких часов дышать ее дыханием, чувствовать разгорающийся и переходящий в вас жар ее щек, следить за каждым нежным колебанием ее груди, прислушиваться к каждому слабому ее вздоху, как будто одно дыхание оживляет ваши сердца. Без сомнения, только в это время или никогда уже мы олицетворяем или переживаем в себе любовь первозданной четы человеческого рода, когда она гуляла с ангелами в раю до тех пор, пока плоды рокового дерева не омрачили чистоты ее сердца.

Так проходили, одни счастливее других, вечера в том, что мы с Маргретой называли своими уроками. Никогда еще уроки литературы не могли правильнее называться уроками любви. Что же касается моего желания добиться от них пользы в плане развить и обогатить умственные способности моей Маргреты, то от этого я должен был невольно отказаться, потому что, несмотря на свою твердую волю, я скоро понял, что ошибся. Мои старания хотя немного заняться серьезным изучением дали очень незначительные результаты. Может быть, любовник слишком заступался перед учителем, может быть, я слишком преувеличивал способности, которые мне хотелось развить, только мне было тогда не до анализа, кто из нас в этом виноват. Я весь предался ощущениям блаженства, которые испытывал, читая с Маргретой одну и ту же страницу, но никогда я не замечал, да и не хотел замечать, что трудные места всегда читал я, она же, по моему желанию, объясняла то, что полегче и поменьше.

К счастью для моего терпения, мистрис Шервин почти всегда сидела одна с нами все время свидания. И никто не мог бы исполнить эти неблагодарные обязанности надзора с большим тактом и деликатностью.

Всегда она сидела вдали от нас, чтобы не слышать, что мы нашептываем друг другу. Редко даже случалось, чтобы она смотрела на нас. Она обладала особенным умением целые часы сидеть в каком-нибудь уголке, не меняя позы, ничего не делая, не произнося ни единого слова, не испуская ни единого вздоха. Вскоре я заметил, что в эти минуты она погружалась не в раздумье, как я предполагал сначала, а впадала в какую-то странную физическую и умственную летаргию, что происходило, видимо, от упадка физических сил, подобного сонливости и общему ослаблению организма, выздоравливающего после продолжительной болезни. Она никогда не изменялась, ей никогда не было ни лучше, ни хуже. Часто я разговаривал с нею, пытаясь показать ей свою симпатию, заслужить ее доверие и дружбу. Бедняжка была всегда благодарна мне и отвечала всегда ласково, но коротко. Никогда не говорила она, отчего страдала, какие были у нее печали. История ее грустной жизни, видимо, угасавшей, была непроницаемой тайной даже для ее собственного семейства, для ее мужа и дочери, так же как и для меня, это была тайна между нею и Богом.

Понятно, что с таким сторожем, как мистрис Шервин, я был не очень стеснен. Ее присутствие как постороннего лица, обязанного не выпускать нас из виду, не мешало нашим нежным ласкам в продолжение вечернего урока, однако эти ласки были тайными, и тем драгоценнее были они для нас. Мистрис Шервин никогда не знала, да и я сам узнал только гораздо позже, насколько мое терпение зависело от ее поведения и манеры сидеть с нами в одной комнате.

Теперь, когда из мрачного моего одиночества и безысходной жизни, последовавшей за порой умерших надежд и наслаждений, я переношусь воспоминанием к минувшим вечерам в Северной Вилле, даже и теперь я невольно содрогаюсь. Как во сне, я вижу эту комнату, круглый столик, лампу и книги, открытые перед нами. Мы сидим с Маргретой рядом, близехонько друг к другу, ее рука в моей руке, мое сердце чувствует биение ее сердца, любовь, молодость, красота — эти три тленные состояния, обожаемые людьми, соединились в мирной комнатке, освещенной неярким светом… Но мы не одни. Там, в самом далеком и темном уголке, видна неподвижная скорбная фигура. Это фигура женщины, но такой унылой, приниженной… Какое суровое выражение на этом женском лице! Глаза смотрят в пространство, губы никогда не дрогнут от улыбки, лицо никогда не оживляется свежим румянцем здоровья и радости. Грустная и потрясающая фигура безмолвного отчаянья, втайне сдержанной скорби служит фоном картины, где царствуют любовь, молодость, красота!