На службе зла. Вызываю огонь на себя - Анатолий Матвиенко

Мирную демонстрацию в поддержку собрания расстреляли решительнее, чем рабочее шествие в Кровавое воскресенье 1905 года. Объединенный III Съезд Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов окончательно утвердил большевистские органы власти единственными правомочными в стране. Пролетарская революция, чрезвычайно далекая от марксистских идеалов абсолютного большинства левых, победила по версии Ульянова.

Оставшись без советов Никольского и его умиротворяющего влияния, Спиридонова начала делать глупости по возрастающей. Достаточно быстро разругалась с большевиками, приняла на партию ответственность за убийство германского посла левым эсером и чекистом Блюмкиным, не смогла правильно сориентироваться во время июльских событий, когда коммунисты арестовали московский актив ПЛСР, представив дело как эсеровский мятеж.

Сразу после января восемнадцатого года посыпались покушения на Ульянова. Кастрированная охрана не справлялась. Когда полуслепая эсерка Фанни Каплан была назначена виновной за самую удачную попытку убийства, Спиридонова не нашла ничего лучшего, как просить большевиков не казнить террористку. Окончательно попав в опалу, валькирия революции начала бесконечный вояж по тюрьмам, ссылкам, поселениям и спецбольницам.

Никольский был замечен в белом движении, хотя и не сделал карьеры — за сотрудничество с большевиками его презирали. В 1921 году после поражения белых он поселился в Софии, воссоединившись с семьей.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Болезнь Ульянова

Фон Шауфенбах навестил Никольского в Софии в конце ноября 1923 года. Бывший генерал развлекался писанием мемуаров и очерков об операциях мировой войны. Жизнь была простой, обеспеченной. Пять десятков — возраст, когда главную радость доставляют внуки. Погони, перестрелки, убийства и бурный роман с эсеровской предводительницей ушли в прошлое. Он окончательно поседел, отпустил бородку в комплект усам, слегка располнел и выглядел благообразно. Марсианин ни на йоту не поменялся с тринадцатого года.

— Я сдержал обещание? Россия, умытая кровью, сохранила целостность. Сейчас допустила рыночную экономику, восстанавливается, признана в международной дипломатии. И это — благодаря вам в том числе, Владимир Павлович.

— Крови слишком… слишком много. Не знаю, стал ли бы я сотрудничать с вами, все зная наперед.

— Намного меньше, чем в альтернативных мирах. Посему считаю наш социальный эксперимент удачным. Но возникла одна маленькая проблемка, — визитер пристально уставился на хозяина бледными глазами и выдал фразу, абсолютно не вязавшуюся с добрым уютом софийской квартиры. — Нужно срочно ликвидировать Ульянова.

— Зачем? В газетах пишут, что он тяжело болен и в управлении страной не участвует. Да и как я могу его убить из Софии.

— У вас, как обычно, больше вопросов, чем у меня ответов. Извольте. В Кремле идет борьба между кланом Джугашвили-Сталина и Бронштейна-Троцкого. Сталин получил пост секретаря ЦК РКП(б) и выдвигается на руководящие роли, хотя в Октябрьском перевороте не был столь заметен, как его основной конкурент.

— Помнится, в Петрограде вы говорили о Троцком как агенте ваших невидимых соперников.

— Правильно. После революции Троцкий проявил себя во всей красе. Он выступал против прекращения войны с Германией. Помните его лозунг?

— Ни войны, ни мира, армию распустить. Примерно так.

— Да. Курс на развал России, которая без армии была бы просто оккупирована. Потом в Гражданскую Троцкий достаточно много сделал для победы над белым движением. С уходом больного Ульянова от активной жизни наш засланный казачок снова завел песню о форсировании революционных процессов в Европе, перерастания русского бунта в мировой пожар и т. д. Он это называет теорией перманентной революции. Кстати, дорогая вашему сердцу Спиридонова в восемнадцатом году тоже воспевала переход от локальной к мировой революции и проклинала Брестский мир. Одним словом, для Троцкого и других ультралевых Россия не имеет самоценности.

Ею можно пожертвовать, использовав как трамплин для всемирной революции.

— А Ленин и Сталин?

— Ульянов поначалу тоже много говорил о мировом пожаре. Но потом, став у руля большого государства, ощутил вкус строительства великой державы. Тем более что карманные революции в Германии успеха не имели, и европейцы после Великой войны предпочитают мирно трудиться, а не стрелять на баррикадах. Сталин тоже видит первоочередную задачу в укреплении СССР. Мировая революция приветствуется, но лишь потом, по мере углубления глобального кризиса империализма.

— Не вижу такого кризиса.

— Я тоже. Зато коммунисты его видят.

— Стало быть, вы за Сталина и сильный Советский Союз, Боже, название-то какое. Даже слово «Россия» из имени страны выбросили. Допустим. Чем больной Ленин мешает?

— Окончательному захвату власти. Ваш бывший подопечный даже в парализованном состоянии остается номинальным лидером. Есть, кстати, сведения, что Ульянов не так сильно болен, как ЦК рассказывает всему миру. Фактически в Горках он под домашним арестом. Рядом с ним верные люди — Крупская, Гиль и сестра Мария. Получается равновесие, но крайне неустойчивое. Ленину бы умереть, быть с помпою похороненным, а Сталин сам разберется с Троцким.

— Может, лучше устранить товарища Лейбу?

— Не годится. Он здоров до неприличия. Его внезапная смерть будет вменена Сталину как политическое убийство, а наш горный орел пока не настолько силен, чтобы отмахнуться от подобного обвинения. К тому же избавляться нужно не только от Троцкого, но и всех ультралевых троцкистов, мечтающих о немедленной революционно-освободительной войне. Вы холода не боитесь? — неожиданно спросил Шауфенбах.

— Какие здесь холода. Новый год через месяц, а морозов нет. То солнце, то слякоть. Вот в России в это время…

— Тогда давайте прогуляемся.

Марсианин всегда был одет богато и по сезону. Никольский полагал, что тот не замерзнет даже голышом. Нечеловеческому существу чужды слабости человеческого организма.

— Предположим, Ульянова действительно необходимо умертвить. Как вы себе это представляете? Тем более с моим участием. А может, больной сам отдаст концы?

— Количество ваших вопросов свидетельствует о молодости ума. Начну с последнего. У меня намного меньше источников информации, чем в семнадцатом году. О природе болезни вождя есть много слухов и кривотолков, включая сифилис в последней стадии. С высокой степенью вероятности могу заключить, что Ульянов страдает от последствий пулевого ранения в шею и ухудшения кровоснабжения мозга. С таким диагнозом он годами может влачить растительное существование, мешая Сталину.

Фон Шауфенбах замолчал. Никольский давно догадался, что странному созданию не нужны паузы для обдумывания — он просто предоставляет собеседнику возможность осмыслить сказанное.

— Вас, Владимир Павлович, я попрошу съездить в Петроград и передать Гилю для Ульянова очень особенные таблетки.

— Ленин умрет, нас со Степаном расстреляют за отравительство.

— Нет. У вождя наступит резкое улучшение самочувствия. Даже ЦК не сможет скрыть данный факт. Потом Ульянов действительно скончается. Не забывайте, Гиль почти ни во что не посвящен. Он верит вам. Гораздо информированнее Ягода. Можете обратиться к нему. Но учтите, Генрих опасен. Он член коллегии ГПУ и второй заместитель Дзержинского. Вы — забытый и тщательно вымаранный из большевистской истории персонаж. Ягоде не выгодно, чтобы информация о его сотрудничестве со мной и с вами выплыла наружу. Как и с кем передать Ленину чудо-лекарство, сориентируйтесь на месте.

— Вы говорите так, будто я согласился.

— Но и не отказались, хоть имеете на это право. Ваши паспорта на имя болгарского подданного предпринимателя Бориса Стоянова и гражданина СССР Спиридонова Бориса Александровича. Здесь советские деньги, обычному человеку хватит на год, билеты до Москвы с пересадкой в Варшаве и, конечно, пилюльки.

— Спиридонова? Чтобы встретиться… с ней?

— В задание не входит. Более того, нежелательно. Но вам, думаю, будет небезынтересно. Решайте сами. Мария живет недалеко от Москвы — в Малаховке под надзором ГПУ. Чтобы снизить риск, я снабдил вас документом, что вы ее брат.

Вот ведь чудовище. Догадался, что в Софии я скучаю, подумал Никольский. Не по эсерке, конечно. Она — часть того бурного времени семнадцатого года. Конечно, в одну реку не войдешь дважды. Но хоть с бережка посмотрю. То есть Шауфенбах придумал дополнительный стимул, чтобы я поехал в Россию совместить полезное с приятным.

В билете — дата. Отправляться завтра.

— Согласен.

— Отлично. Тогда разрешите пожелать удачи и откланяться.

— Вы не будете контролировать ход операции?