Теплая птица - Василий Гавриленко

Танцпол зашелся в экстазе.

— А ю рейд?

Музыка — громче и быстрее.

Андрей уловил запах мяты, повернулся к бармену.

— Твой мохито.

Принял холодный бокал, взял в губы трубочку. Отпил. Ого! Приятно.

— Еще.

Бармен ухмыльнулся.

— Слушай, я вижу, ты здесь впервые, — бармен, перегнувшись через стойку, смотрел на Андрея. — А бабло у тебя водится.

Островцев кивнул.

— Водится, да. Эта сука с жильцом спуталась. Шлюха.

Андрей сбивчиво рассказал бармену про Анюту; тот слушал вполуха.

— Слышь, братан, тебе надо расслабиться, — крикнул он, когда Андрей умолк. — Возьми вот это.

Протянул Островцеву белый кружочек. Таблетка.

— Что это?

— Это — кайф. Проглоти, узнаешь.

«Наркота», — мелькнуло где-то на окраине сознания. Андрей поднес таблетку ко рту, замер на мгновение и проглотил.

Ему казалось, что он чувствует себя ясно, не ощущая ничего, кроме эйфории. Но главное, в нем появилась внутренняя сила. Волшебное ощущение. Оставив портфель у бара, Андрей шагнул на танцпол.

Лучи музыки пронизывали его насквозь.

Островцеву стало жарко, он сбросил плащ, оставшись в рубашке. Чьи-то руки обнимали его, и он обнимал кого-то.

Люди, что танцевали вместе с ним, были в эту минуту самыми близкими для Андрея, самыми родными. Ему хотелось сделать что-то для них. Достать с неба луну, повернуть время вспять, остановить память…

Он, пошатываясь, сошел с электрички на темной платформе. Родинка, его полустанок. Мрачно и тихо: окна не светятся, не слышно густого шума лесопилки.

Посмотрев, как гаснет вдали желтое пятно поезда, Андрей побрел по знакомой улочке — серой, как шкурка мыши.

Уходи — и дверь закрой,У меня теперь друго-ойМне не нужен большеТвой…!

Прогорланил хрипло:

Номер в книжке записной…

— и умолк, почувствовав напряжение, повисшее над спящими домами.

Больше не порываясь петь, Островцев добрался до своей двери, сильно и резко постучал.

Окна разом засветились, дом зашелестел голосами, зашуршал шагами.

— Андрюша, почему так поздно?

С распущенными седоватыми волосами Галя походила на ведьму. Андрей вошел в круг света, Галя осеклась, потом заговорила — быстро-быстро, со слезой в голосе.

— Андрюшка, да что это? Да кто это? Где твой плащ? Что с лицом? Ну, говори! Что с тобой? Где ты пропадал?

Она зарыдала, некрасиво искривив рот, ухватилась тонкими руками за Андрея, несильно встряхнула.

— Отойди, пустоцветная, — сказал Островцев и, отстранив ее, прошел в дом. Наткнулся на испуганные глаза матери.

— Ты что, пьян? — проговорила она.

Андрей и сам не знал — пьян он или трезв. Пил? Кажется да, пил. А может, и не пил…

Пробурчав что-то сквозь зубы, он завалился на диван и тут же захрапел, не слыша рыданий Гали и болезненно-убедительного голоса матери:

— Ну что ты, детка? Ну, какая ты пустоцветная? Он просто пьяный! Пьяный дурак!

Портфель Островцев из руки не выпустил, точно боясь, что отнимут.

Вот только застежка на портфеле была расстегнута, крышка раскрылась, обнажив пустоту.

К счастью, ни Галя, ни Марина Львовна не донимали Андрея расспросами о том, почему он перестал ездить на работу.

С неделю Островцев ждал визита гостей — Невзорова или кого посерьезней; поднялся на чердак, отыскал охотничье ружье, почистил, смазал, зарядил.

Тишина.

Анюта, сто тысяч, жадный блеск глаз торгаша Звоньского, Crazy Horse мало-помалу стали казаться Островцеву сном — гадким, унизительным сном. А реальность… Реальность — это испарина на лбу Кирка Салливана, изучавшего секретные документы Невзорова.

Островцев жадно просматривал выпуски новостей.

Дикторы наперебой рассказывали про перезагрузку в американо-российских отношениях.

Вскоре караул у телевизора наскучил Андрею.

Конверт из танталовой бумаги, 23767t… Будь что будет…

А вдруг и вправду, времена поменялись, (кажется, так сказал Звоньский).

Островцев стал помогать Гале по огороду: окучивал картошку, собирал в банку колорадских жуков, срезал пасынки с помидорных кустов.

Однажды ранним утром Андрей вышел из дому.

Зябкий воздух щекотал лицо, влажно шевелился в низинах, скучиваясь в белые подушки. Высокая трава хлестала по сапогам с длинными голенищами, делала их блестящими и чистыми. Сапоги Андрей нашел на чердаке — оказались впору. Там же был и прорезиненный зеленый плащ с крупными золотистыми пуговицами.

Островцев не помнил, когда последний раз был в поле: для него оказалось в новинку и легкое головокружение от предрассветного воздуха, и краски восхода, с каждым мигом все более многообразные, и резкий вскрик какой-то птицы, и журчание спрятавшегося в траве ручья…

Андрей засмеялся от переполнившей его радости.

Бегом спустился с заросшей луговыми цветами кручи, вброд преодолел звонкую речушку и очутился в лесу.

Вдохнул полной грудью. О, Боже!

Как жалко, как обидно ему стало за то время, что он провел в подземном мешке под названием Подлинный ЯДИ!

Вот паучок, повисший на тонкой ветке.

— Ты умнее меня, — прошептал Андрей пауку, но тот не понял и спрятался в листве.

Деревья замахали ветками, словно приветствуя нового берендея. В прохладном сумраке таилась земляника. Где-то стучал дятел.

Лес понемногу спустился в низину, земля стала влажной, но не вязкой; все чаще попадались сгорбленные низкорослые березы и замшелые пни.

Андрей, почувствовав усталость, присел на пень.

И вдруг…

Солнце будто взорвалось перед изумленными глазами Островцева, покрыв небо ровным оранжевым налетом, тут же покрасневшим. Налетел ветер — колючий, знойный, швырнул в лицо несколько осенних листьев с красными жилками.

Миллионы невидимых стрел со всех сторон летели к Андрею, безжалостно втыкаясь в тело, проникая в легкие, причиняя нестерпимую боль. Островцев встал было с пня, но тут же упал на колени: носом хлынула кровь. Он захрипел, схватился руками за горло, тщетно пытаясь избавиться от стрел, рухнул лицом в пожухлую траву. Листья равнодушно сыпались на него.

13

Белый олень

Я глядел на бесконечную стену, не в силах произнести ни слова. В Джунглях я слышал россказни о резервациях, но не верил в них. И вот резервация передо мной.

— Что это? — повернулся к Марине.

— Я же сказала, Москва — самая большая резервация в Джунглях.

Ветер поднял с земли снег, заслонивший от наших взоров Москву. Когда вихрь угомонился, Марина уже направлялась к резервации.

— Марина, — я догнал, преградил ей путь. — Нам не стоит туда соваться.

— Почему, Андрей?

— Вспомни, что было в Калуге.

— Это не Калуга.

Марина рукой отстранила меня.

Я посмотрел, как удаляется ее фигура, сплюнул на снег и побежал следом.

— Подумала было, что ты не пойдешь, — улыбнувшись, сказала Марина, когда я поравнялся с ней. — Хотела поворачивать обратно.

Я хмыкнул — что тут скажешь?

Небо скукожилось.

Вблизи стало понятно, что стена сооружена из кубов, плотно подогнанных друг к другу. Каждый куб — несколько спрессованных автомобилей.

— Пойдем, я знаю, где лазейка.

— Ты что, уже была здесь? — удивился я.

— Я родилась в Москве.

Вот оно что!

— А как же тебя занесло в Джунгли?

— По глупости.

Я умолк, пораженный простотой ответа.

Марина нетерпеливо махнула рукой, мы двинулись вдоль стены.

Когда началась метель, я заволновался: скоро ночь и здесь, на открытом пространстве, нам придется худо.

— Что ты ищешь, Марина?

Она повернула ко мне щеку, облепленную снегом. В глазах растерянность.

— Белого оленя.

— Чего?

Отмахнулась и побежала вдоль стены, задрав голову.

Черт возьми, она что, свихнулась?

— Надо искать убежище — скоро стемнеет!

Метель скомкала мои слова, пригвоздила к земле крупными снежинками. И тут я увидел белого оленя: в один из кубов попался белый автомобиль, причудливо изогнувшийся под прессом.

— Вон он, твой олень! — закричал я.

Марина вынырнула из метели.

— Отлично, Андрей.

Под оленем, став спиной к стене, она отсчитала девять шагов вперед. Руками расчистила снег.

— Что стоишь? Помоги!

Ржавая крышка с надписью «Мосводоканал», прихваченная кое-где льдом, поддалась не сразу.

Облако пара поднялось из черной дыры. Запах плесени, болота. Узкая лестница ползет вниз, цепляясь за стену бетонного колодца, дна которого не видать.

Этот колодец ведет в резервацию… Резервация! Оживший бред игрока. Неужели я попаду в нее?

Марина ступила на лестницу, стала спускаться. Совсем исчезла из виду…