Через сто лет - Эдуард Веркин

Я оглядел дом. Скамеек не видно, а ступени были вполне себе узкие, да и крутые. Я с сомнением покачал головой, пронзенное тело тут ни разу не удержится, скатится вниз, к дренажным канавкам.

– Не беспокойся, Поленов, тебе себя пронзать не придется, – сказала Костромина. – Это же только люди… А ты пронзай себя, не пронзай…

– Да не, если надо, то я, конечно, готов, просто ступени тут… – я кивнул. – Если пронзиться, то вряд ли получится прилично упасть…

– Повторяю: тебе не придется никуда падать, – оборвала Костромина. – Да даже если ты пронзишься копьем, все равно ничего путного не получится. И вообще, мы не о том говорим, ты, как всегда, меня в сторону от мыслей увел…

Костромина потерла лоб, осторожно, незаметно почти, проверила парик, продолжила рассказ:

– Крыльцо – важная штука в жизни. А вон еще посмотри, решетка для плюща.

Я поглядел. Решетка действительно имелась, возле стены, поднималась до второго этажа, правда, пока без плюща.

– Чрезвычайно важная деталь, – сообщила Костромина. – Решетка-то. По ней юноши взлетали к подругам на крылах любви. Впрочем, тебе не придется этого делать, ты и так запрыгнешь. Таким образом, этот дом – самый подходящий. Не сомневаюсь, что Света выберет его. Можешь начинать.

– Что начинать? – как всегда, не понял я.

– Серенаду. Уже забыл?

Костромина постучала по контрабасу.

– Нет. Я… Просто… Что под дождем-то торчать? Иди домой. У тебя там ведь Кузя.

Не хотел петь при ней. Наверняка ведь смеяться станет.

Но Костромина сказала, что хочет проконтролировать меня до конца, у нее нет никакой уверенности в том, что я немедленно не сбегу, не проявлю малодушие и не буду вести себя как дурак. А насчет Кузи я могу не беспокоиться, им вместе с правами выдали автокормушку. Конечно, она не забыла оставить Кузе провиант, а если бы случилось невероятное и она бы покормить собаку забыла, то автокормилка выдала бы животному причитающийся ему провиант ровно по времени.

Я пожал плечами, снял с головы футляр, достал контрабас. Контрабас еще сильнее пах мышами, мне этот запах показался каким-то домашним и спокойным. Даже дождь перестал мешать, мне неожиданно захотелось оказаться вот в таком белом мраморном домике с крыльцом и балконом, пусть дождь по крыше, пусть гроза… А я бы огонь развел, дрова бы ароматные кинул в камин, кофе сварил, сидел бы перед огнем. И пусть бы море еще плескалось, такие волны, чтобы от самых сильных вздрагивали стекла. И дымом бы пахло, сапоги возле огня сушились…

Что-то меня к морю тянет. Странно. Никогда и близко не был, а тянет. Может, голос предков? Прапрадедушка был капитаном, ходил вокруг мира на белом корабле с парусами…

Шаги. Со стороны Кирпичного переулка. Кто-то поднимался на Соленый холм со стороны города. Тяжело поднимался. Явно с грузом.

– Так… – недовольно протянула Костромина. – Этого нам только не хватало… Ты погляди, Поленов, до чего эти идиоты додумались своим бесполезным мозгом!

Я поглядел. По Кирпичному переулку поднимался вупер. С чем-то тяжелым и круглым за спиной. Я не разглядел, что, а Кострома сразу же увидела, а может, угадала.

– Это Беловоблов, – сказала она. – Так-так-так…

Прикусила губу.

Я пригляделся и обнаружил, что это действительно Беловоблов. С барабаном на сросшейся шее. С барабаном за сутулой спиной. Еще с какой-то явно музыкальной техникой по бокам. Беловоблов тоже нас заметил, но приближаться не перестал.

– Мерзавец, – сказала Костромина. – Я так и знала. Поленов, скажи ему, что он негодяй. Иди-иди, только барабаны не сломай, они нам могут пригодиться.

Я испытал к.б. сильный прилив ярости и двинулся к сопернику. Мы встретились в центре улицы, под дождем, под пасмурным небом, на самой верхушке города, недалеко от крыльца и балкона, и я сказал:

– Беловоблов, я тебе всю морду побью.

Беловоблов думал секунд тридцать, потом ответил:

– Я тебе сам всю морду побью.

После этого мы стояли и пялились друг на друга, наверное, несколько минут.

Я не знал, что делать дальше. По всем правилам надо было вот сейчас начать бить друг друга по лицу, пинать ногами и бросать через бедро, но я раньше никогда не дрался, и опыта в этой области у меня не имелось. Да у нас вообще никто не дерется – смысла нет. Зачем? Нанести серьезные повреждения невозможно, а биться до смерти… то есть до конца. Даже мы боимся пустоты.

К.б.

Так вот и стояли. А Костромина с иронической улыбкой наблюдала за нашей дуэлью со стороны.

– Послушай, Беловоблов, уходи, а? – попросил я через некоторое время.

– Сам уходи, – ответил мне Беловоблов.

– Я сюда первый пришел, – попробовал возразить я.

– А у меня барабаны, – возразил в ответ Беловоблов.

Что дальше делать, я не знал. Поэтому оглянулся на Кострому. Она подзывала меня знаками. Я вернулся к ней и к контрабасу.

– Что надо тут этой обезьяне?

– Не знаю. Может… Может, он пришел сюда…

Я не дурак, я понял, зачем он сюда заявился, но решил к.б. пошутить, чтобы разрядить обстановку юмором.

– Может, он сюда на барабане приехал поиграть? – предположил я.

– Может, – к.б. согласилась Костромина. – Все в этом мире может быть. Хотя вообще-то я раньше не слышала, чтобы Беловоблов играл на барабанах. И вообще, мне почему-то кажется, что музыка как таковая здесь ни при чем.

– А что при чем?

– Я думаю, он тоже решил исполнить серенаду для Светы.

– На барабане?

– Ага, вряд ли он их просто так принес. Серая личность, что с него возьмешь, – поморщилась Костромина. – Серенада должна быть лирической, а какая лирика с барабаном?

– А может… Может, это лирический барабан? – предположил я. – Ты же не знаешь – вдруг такие бывают?

Действительно. В музыке мы плохо разбираемся, вдруг Беловоблов нашел где-нибудь лирический барабан? Может, у него предки барабанщики.

– Посмотрим. – Костромина уперла руки в бока. – Сейчас Беловоблов заиграет, и все станет ясно.

Беловоблов расположил барабаны, соединил их с трубками, со стульчиком, собрал барабанную установку. Довольно неловко, но собрал, почти ничего не погнул и не сломал, наверное, уже давно тренировался.

Беловоблов поднял палочки, посмотрел на них с недоумением, затем стукнул. Звук получился звонкий и какой-то мрачный. Я совсем ничего не понимаю в лирической музыке, но мне показалось, что такой музыкой можно отпугивать галок от посевов, под такую музыку неплохо хоронить, предаваться отчаянью, рвать на себе волосы, кусать локти. Но к лирике она имеет вполне себе далекое отношение.

– Бездарность, – громко и с презрением сказала Костромина.

Но Беловоблова это совсем не смутило, Беловоблов бумкал еще и еще, сильней и сильней, бум-бум-бум. Звук каким-то образом вступал в контакт с дождем, капли рассыпались в туман, воздух ощутимо вибрировал, я ощущал это недавно сточенными зубами и немного глазами.

Бум-бум-бум, над головой барабанщика собралась небольшая туча то ли дождя, то ли тумана. Не переставая стучать по барабану одной палочкой, Беловоблов зажег фонарик, и тучка засветилась мрачной ночной радугой.

– Ах ты… – скрипнула зубами Костромина. – Красиво…

Действительно. Звук, цвет, все это, наверное, весьма неплохо сочеталось с крыльцом и с балконом. Наверное, это можно вполне было бы назвать серенадой. Маленькой ночной музыкой, ласкающей ухо любимых.

– Могу поспорить, это не он придумал, – сказал я. – Это все Груббер. Слышь, она, по случаю, это… тоже в какой-нибудь соулбилдинг не записана? У нас в городе точно только одна секция.

– Эта дура? Да она даже не может…

Костромина замолчала.

– Не думала об этом, вообще-то. Но у нас действительно только один кружок…

– Может, она сама по себе, а? – сказал я. – В индивидуальном порядке? Где-то потихонечку душу качает и качает, никому не говорит. На самом деле ведь красиво.

Беловоблов сделал еще что-то с фонариком, и в облаке заиграли искры, точно в нем собиралась небольшая такая гроза. Придумано было здорово, тут не отнимешь. Когда Беловоблов начинал стучать по барабанам быстрее и сильнее, облако поднималось выше, и Беловоблов ударял еще сильнее, отчего из облака просыпались искры и били маленькие синие молнии. А когда он стучал как-то по-другому, глуше и медленнее, облако опускалось и висело прямо на голове у Беловоблова, как большая мохнатая шапка.

– Фокусы, – скептически произнесла Костромина. – Фокусы, точно. Престидижитация самого низкого пошиба. Это не имеет ничего общего с настоящим искусством.

Но как-то не совсем уверенно она мне это сказала.

– Ну-ка, давай ты, – невесело велела мне Костромина. – Приведи музыку в исполнение.

Струн на контрабасе оказалось совсем немного, три всего, впрочем, может, так оно и полагалось, не знаю. Я обнял контрабас поплотнее и заиграл. Одной рукой зажимал лады, другой дергал за жесткие и неподатливые струны. Звук мне нравился, он получался по-настоящему бархатный, округлый, мягкий, от этого звука мне представлялось, что у меня под руками начал мурчать толстый счастливый и сытый кот. Даже на ощупь это было, наверное, похоже, хотя на самом деле я не знал, какой на ощупь кот, я его только в зоопарке видел, да и то издали.