Экзотики - Евгений Салиас

Однако, на четвертый день утромъ, маленькій саквояжъ Эми былъ готовъ… Небольшое количество вещей было уже тихонько отнесено къ Френчу любимой горничной, которая, конечно, все знала.

Съ полудня и съ двухъ часовъ Эми, блѣдная отъ волненія, бродила по всей квартирѣ, не находя себѣ мѣста, и чувствовала, что не вполнѣ владѣетъ разсудкомъ, что мысли ея бьются и путаются.

Дубовскаго, конечно, не было дома.

Эми приглядывалась въ окнамъ Френча, чтобы увидѣть условный сигналъ: «Выходить»! Наконецъ, она его увидѣла. Сердце дрогнуло въ ней. Слезы набѣжали на глаза.

«Думалось ли когда… что такъ придется?.. Что связала бы мама»?

И перекрестясь, молодая дѣвушка тихо пошла изъ квартиры и стала спускаться по лѣстницѣ, чтобы, перейдя улицу, встрѣтить френча и сѣсть съ нимъ въ карету. Къ нему въ квартиру она не должна была входить. Она не захотѣла этого. И было рѣшено заранѣе, что они встрѣтятся у кареты, которая отвезетъ ихъ на вокзалъ Saint-Lazare.

Эми спустилась внизъ и, выйдя съ крыльца, остановилась какъ вкопанная.

Предъ ней стоялъ Рудокоповъ… Стоялъ, не подходилъ, не здоровался, а только глядѣлъ на нее… Его лицо и глаза показались ей страшными. Она стала, измѣнилась въ лицѣ и чуть не выронила свой саквояжъ.

Онъ подошелъ и заговорилъ. Она — какъ бы сквозь сонъ или скорѣе сквозь страшный гулъ и шумъ въ ней самой, въ груди, въ головѣ — разслышала свое имя… потомъ разслышала:

— Пойдемте… Я не допущу… Я на колѣни стану…

Она отвѣтила, пробормотала что-то, сама не зная и не понимая, что говоритъ.

— Я любилъ вашу матушку и чту ея память. Я обязанъ предъ ней… Это мой святой долгъ. Бога ради… Ну, послѣ… Только не теперь… Это всегда успѣется!

Эми при упоминаніи о матери пришла въ себя, подняла опущенные глаза и выговорила:

— Адріанъ Николаевичъ!..

И больше ни одного слова не прибавила Эми. Слезы текли по лицу ея, а горло сжимала судорога и не давала говорить.

— Пойдемте! Пойдемте! — воскликнулъ Рудокоповъ.

Онъ подалъ руку Эми. Она тотчасъ же взяла ее, оперлась какъ усталая и снова, войдя въ домъ, стала безпрекословно, даже охотно подниматься по лѣстницѣ.

«Это всегда успѣется!» — звучало у нея въ ушахъ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

На юру тротуара, передъ «Café de la Paix», сидѣлъ и пилъ пиво докторъ Рудокоповъ и думалъ:

«Да! Это — столпотвореніе вавилонское! И какіе здоровенные камни они тутъ кладутъ! Какую башню возводятъ! Титаны!.. Что ни камень — злой умыселъ, порочное вожделѣніе, гнусное преступленіе! И какъ еще весело творится это. Празднество, подумаешь, крестины, свадьба… А это — похороны. Похороны всего, что было свято десятками вѣковъ сотнямъ поколѣній… „Куда мы идемъ“? — воскликнулъ уже давно умный человѣкъ, а теперь и всякій дуракъ повторяетъ тоже. Во-первыхъ, мы не идемъ, а кубаремъ катимся! Во-вторыхъ, завершаемъ циклъ. Какой? Христіанскій. Въ третье тысячелѣтіе по Рождествѣ Христовомъ человѣчество отвернется отъ Богочеловѣка и его Евангелія и создастъ себѣ новые кумиры, будутъ у него „бози иніе развѣ“… Хуже ли будетъ тогда на свѣтѣ? Будетъ — иначе! Фараоны, греки и римляне не знали Христа, а такое наслѣдіе оставили потомкамъ, что по сю пору, чрезъ двѣ тысячи лѣтъ — мы ихъ добромъ поминаемъ. Оставимъ ли мы что-либо міру на память о себѣ? Что? и биржу! Желѣзныя дороги и электричество! да богатую коллекцію болѣзней, которыхъ міръ прежде не знавалъ. И новый циклъ начнутъ новые люди… Въ Китаѣ около двухъ сотъ милліоновъ не хватаетъ до милліарда. Скоро, на сихъ дняхъ цифра округлится… Милліардъ людей, не христіанъ, и у этого милліарда — тупое терпѣніе, тупое упорство, тупое постоянство, и чуть не съ начала міра онъ сидѣлъ за своей стѣной. Что если эта стѣна рухнетъ, благодаря нашимъ же усиліямъ? И вдругъ окажется, что эта стѣна была въ родѣ плотины, за которой дремалъ океанъ. И, освобожденный отъ загражденій, вдругъ двинется онъ и пойдетъ разливаться и заливать все, и наше настоящее, и наше прошедшее, покуда не распластаются его воды повсюду, затопивъ весь двадцативѣковый христіанскій міръ своими вѣками вѣковъ»…

Такъ думалъ Рудокоповъ на юру, въ бульварномъ кафе, на троттуарѣ, по которому текли два встрѣчныхъ потока людскихъ. Очнувшись, онъ проворчалъ:

«Нашелъ ты, Адріанъ, мѣсто философствовать и мысленно ерундить — и даже богопротивныя заключенія выводить»…

Однакоже мысли пошли своимъ чередомъ, и вѣроятно, вскорѣ онъ снова задумался бы такъ же глубоко, Богъ вѣсть о чемъ, о будущемъ царствѣ Будды или Конфуція. Но въ эту минуту кто-то положилъ ему руку на плечо.

— Bonjour, cher Esculape! Buenas dias, caballero!

Рудокоповъ очнулся и увидѣлъ около себя герцога Оканья, который занималъ столикъ невдалекѣ отъ него… Онъ былъ съ дамой, т.-е. съ нимъ была маленькая фигурка въ сѣренькомъ шерстяномъ платьицѣ, въ поношенной жакеткѣ и въ черной соломенной шляпкѣ, несмотря на зимній сезонъ. Спутница герцога была тѣмъ, что Рудокоповъ, живя въ Парижѣ, давно зналъ, видалъ и даже окрестилъ. Это была — «щепочка», плавающая въ житейскомъ морѣ новаго Вавилона, гдѣ наступило столпотвореніе.

Иначе говоря, это была дѣвочка изъ числа тѣхъ, что тысячами погибаютъ въ Парижѣ. Иногда онѣ очень несчастны, ибо живутъ долго и, начавъ на бульварахъ Парижа, переходятъ въ предмѣстья, оттуда въ провинцію и наконецъ кончаютъ свои мытарства въ захолустьяхъ. Иногда онѣ счастливы, имъ удача, онѣ достигаютъ быстро пристани, покоя, т.-е. умираютъ, не достигнувъ 25 лѣтъ, на чердакѣ или въ больницѣ.

Рудокоповъ всегда странно относился къ этимъ, по его выраженію, «щепочкамъ моря житейскаго». Часто случалось ему давать имъ денегъ, прибавляя:

— Voyons! Возьмите деньги и отойдите… Filez.

Ему было всегда невыразимо жаль это несчастное исчадье общества, этихъ жертвъ якобы общественнаго темперамента, этихъ каторжницъ, которыхъ общество клеймитъ не за ихъ, а за свою вину.

На этотъ разъ Рудокоповъ приглядѣлся къ герцогу и къ его маленькой и молоденькой спутницѣ, и ему стали противны оба. Онъ — старый, пошло молодящійся, ходящій выпятивъ грудь, умышленно быстрый въ движеніяхъ, которыя его утомляютъ. Она — какая-то пришибленная, дико озирающаяся, убого одѣтая и въ дырявыхъ ботинкахъ, плохо причесанная и будто неумытая, потому что ея сфера дѣятельности и работы, очевидно, дальній кварталъ… Она вынырнула оттуда, чтобы изъ любопытства пробѣжать по бульварамъ, но, случайно подхваченная герцогомъ, быть-можетъ въ первый разъ попала элегантное кафе. Сюда только иностранецъ рѣшится привести съ собой «такую».

Герцогъ предложилъ ей мороженое, а она наивно, по-дѣтски, свѣтлыми добрыми глазами косилась на сосѣда, который ѣлъ бифстексъ съ пахучимъ соусомъ… Онъ же озирался на всѣхъ побѣдоносно, какъ бы говоря:

«Вы не воображайте… Мы еще донжуанствуемъ».

И вдругъ Рудокопову пришло на умъ:

«А что если я ошибся! Но если это — то, за что я людей присуждалъ бы, говорю всегда, къ гильотинѣ… Неужели онъ теперь, вотъ сейчасъ, схвативъ этого ребенка, собирается толкнуть его въ адъ кромѣшный на всю его жизнь, похерить сразу ея человѣческое существованіе, изъ женщины сдѣлать тварь? — И онъ присмотрѣлся внимательнѣе къ свѣтлоглазой полудѣвушкѣ.

„Пустяки! Давно начала, да еще не разжилась. Авось герцогъ ей хоть на ботинки и на шляпку дастъ“.

Рудокоповъ поднялся и, тронувъ шляпу, вышелъ изъ кафе… Онъ двинулся тихо вдоль бульваровъ и снова началъ свои размышленія: „Вѣдь у себя въ Мадритѣ, у Puerto del Sol, небось, съ этакимъ щенкомъ не пришелъ бы въ кафе. Да, вотъ она, экзотическая жизнь! Она ведетъ къ извѣстному нигилизму, отрицанію всего, что стѣсняетъ… Дома многое нельзя потому, что боишься. „Что станетъ говорить княгиня Марья Алексѣвна“! А на чужой сторонѣ княгини нѣтъ… И вотъ всѣмъ этимъ экзотикамъ „слободно“. Не только женамъ безъ мужей, но и юношамъ и старичкамъ просторъ — безъ родни, друзей, начальства… Они, какъ гуляющіе въ лѣсу, далеко отъ жилья, свободны не стѣсняясь дѣлать все. Тѣ, что могутъ увидѣть ихъ — такіе же шатающіеся и растерзанные“…

Философствованіе Рудокопова было прервано снова нечаянной встрѣчей.

— А! Адріанъ Николаевичъ, вотъ кстати! — услыхалъ онъ. Предъ нимъ стоялъ Дубовскій, вылѣзшій изъ фіакра и расплачивавшійся съ кучеромъ.

— Батюшка, вы всѣхъ знаете, — заговорилъ онъ:- скажите мнѣ, что это за звѣрь… Вотъ тутъ живетъ… Я къ нему въ гости по дѣлу. Не хочу покуда вамъ сказать, какое дѣло. Послѣ… Что это за человѣкъ?..

— Да кто? — улыбнулся Рудокоповъ. — Вы никого не назвали.

— Да вотъ! Гастингсъ-Машоновъ. Аглицкій россіянинъ…

— Опредѣлить вамъ его точно, вполнѣ?

— Ну, да… Пожалуйста.

— Извольте. Чортъ его душу знаетъ!

— Какъ то-ись?..

— Такъ. Это самое вѣрное опредѣленіе, безошибочное. Все, что вамъ про него будутъ говорить, — не вѣрьте. Все другое будетъ вранье… Гадательство. — И Рудокоповъ, смѣясь, протянулъ руку. Дубовскій наконецъ понялъ и, разсмѣявшись, выговорилъ: