Проклятые - Чак Паланик
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Телефонный банк, где я работаю, находится в главном офисе ада, объясняю я умирающей. Нужно просто миновать Великий Океан Пролитой Спермы и свернуть налево у Реки Бурной Рвоты.
Краем глаза я замечаю, что в мою сторону идет Бабетт. На прощание я желаю старушке удачной химиотерапии, предупреждаю, чтобы она не курила слишком много марихуаны, потому что именно травка отправила меня экспрессом в вечную огненную бездну.
– Не забудьте спросить Мэдисон Спенсер! Все меня знают, и я тоже всех знаю. Я покажу вам, что тут и как.
Как раз когда Бабетт подходит ко мне, я говорю:
– До свидания!
И нажимаю отбой.
Автонаборщик уже подключает к моей гарнитуре следующий номер. На грязном экранчике виден код Сиу-Фоллз: наверное, там как раз начинается время ужина. Сперва мы раздражаем людей в Великобритании, потом на востоке Штатов, потом на Среднем Западе, Западном побережье и так далее.
Бабетт встает рядом:
– Привет!
Я прикрываю микрофон гарнитуры, сложив ладонь лодочкой, и отвечаю:
– Привет! – А потом добавляю одними губами: – Спасибо за туфли!
Бабетт подмигивает:
– Да ерунда!
Потом скрещивает руки на груди, подается назад и меряет меня пристальным взглядом.
– Я вот думаю, не поменять ли тебе прическу. – Она сощуривается. – Например, сделать челку.
От одного слова – челка! – моя попа подскакивает на стуле.
Из гарнитуры доносится:
– Алло?
Голос звучит приглушенно и искаженно; человек еще не прожевал свой ужин.
Я с энтузиазмом киваю Бабетт, а в телефон говорю:
– Мы проводим опрос потребителей, чтобы проследить закономерности покупок популярных хозяйственных принадлежностей.
Бабетт поднимает руку, стучит указательным пальцем другой руки по запястью и одними губами спрашивает:
– Сколько времени?
Август, отвечаю я.
Бабетт пожимает плечами и уходит.
За следующие несколько часов я нахожу пожилого мужчину, умирающего от почечной недостаточности. Женщину средних лет, проигрывающую битву с волчанкой. Мы говорим час, а то и больше. Я знакомлюсь с еще одним стариком, который закрылся в дешевой квартирке и умирает от застойной сердечной недостаточности. Я говорю с девочкой где-то моего возраста, тринадцати лет, которая умирает от СПИДа. Ее зовут Эмили, и она живет в Виктории, Британская Колумбия, Канада.
Я убеждаю всех умирающих расслабиться, не слишком цепляться за жизнь, не исключать возможность переселения в ад. Да, так нечестно, но только те, кто одной ногой в могиле, позволяют мне мучить их тридцатью – сорока вопросами, потому что устали от лечения, одиноки и напуганы.
Девочка со СПИДом, Эмили, сначала не хочет мне верить. Не верит, что я ее ровесница, что я мертвая. Эмили не ходит в школу с тех пор, как отказала ее иммунная система, и ей так плохо, что пропуски ее уже не беспокоят. В ответ я говорю, что встречаюсь с Ривером Фениксом. А она, если поторопится умереть… Ходят слухи, что Хит Леджер как раз свободен.
Конечно, ни с кем я не встречаюсь, но как меня накажут за это мелкое вранье? Отправят в ад? Ха! Поразительно, насколько уверенней становишься, когда тебе уже нечего терять.
Да, у меня должно болеть сердце за мою сверстницу, которая одна умирает от СПИДа, пока ее родители на работе, которая смотрит телевизор и слабеет с каждым днем. Но Эмили хотя бы еще жива. Одно это уже ставит ее на две головы выше меня. Ей даже прикольно, что она познакомилась с мертвой.
Эмили, вся из себя такая праведница, заявляет, что она еще жива и вообще не собирается попадать в ад.
Я спрашиваю: мазала ли она когда-нибудь хлеб маслом до того, как разломить? Не употребляла ли слово «ложить»? Никогда не закрепляла отпоровшийся подол булавкой или скотчем? Между прочим, я знакома с целой толпой душ, которых осудили вечно гореть в аду как раз за такие провинности, так что пусть Эмили не спешит с выводами. Если верить статистике Бабетт, в ад попадают сто процентов умерших от СПИДа. И все жертвы аборта. И все, кого убили пьяные водители.
Все, кто утонул на «Титанике», богатые и бедные, тоже жарятся тут на медленном огне. Все до единого. Повторяю: это ад, не надейтесь на логику.
По телефону Эмили кашляет. Кашляет, кашляет… Наконец ей удается перевести дух настолько, чтобы сказать, что она не виновата, что ее заразили СПИДом. И вообще, она не собирается умирать еще очень и очень долго. Она снова кашляет, и ее кашель переходит в рыдания, сопли и слезы, совсем как у маленькой девочки.
Да, так нечестно, отвечаю я, хотя в голове звенит: ах, Сатана, ты только представь – я с челкой!
В телефоне тихо, если не считать всхлипов. Наконец Эмили взвизгивает:
– Ты все врешь!
– Сама посмотришь.
Я прошу ее навестить меня, когда она сюда прибудет. К тому времени я наверняка стану миссис Ривер Феникс, но можем заключить пари. Десять «милкивэев» за то, что она со мной встретится быстрее, чем думает.
– Как сюда добраться, спроси любого, тебе скажут. Меня зовут Мэдди Спенсер.
Я советую ей умереть обязательно с десятью батончиками в кармане, чтобы мы смогли довести пари до конца. Десять! И не мини, а нормальных.
Да, я знаю слово «слюноотделение». Оно не такое грязное, как кажется. Нет, я не очень удивляюсь, когда Эмили из Канады вешает трубку.
XVII
Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Подозреваю, что родители догадывались о моем тайном плане совратить Горана. Той ночью, когда их обоих не будет, я собиралась признаться в любви так же пламенно, как Скарлетт О'Хара, бросившаяся на грудь Эшли Уилкса в библиотеке «Двенадцати дубов».
Осталась всего пара часов до церемонии награждения, а моя мама никак не решит, какую ленточку на себя нацепить. Каждый цвет – это политическое заявление. Розовый – борьба с раком груди. Желтый – верните солдат домой. Зеленый – против глобального потепления. Правда, мамино платье, когда приехало к нам, оказалось скорее оранжевым, чем малиновым, и символический протест против изменения климата не подойдет по цвету. Мама подносит к корсету алую ленточку. Рассматривая себя в зеркало, она спрашивает:
– А что, кто-то еще болеет СПИДом?.. Не смейтесь, просто это попахивает восемьдесят девятым годом.
Мы трое – она, я и отец – в номере отеля, краткое затишье между нападением армии стилистов и запуском «приуса».
Папа окликает меня:
– Мэдди? – и протягивает мне пару золотых запонок.
Я подхожу, протянув руку ладонью вверх.
Отец отпускает запонки, и они падают мне на ладонь. Потом подставляет свои манжеты, французские, поворачивает руки запястьями вверх, чтобы я могла вставить туда запонки. Крошечные, малахитовые, которые продюсер подарил всем на прощание, когда закончились съемки последнего маминого фильма.
Отец спрашивает:
– Мэдди, ты знаешь, откуда берутся дети?
Теоретически. Я в курсе всех неприглядных страстей яйцеклетки и сперматозоида, а также древних метафор о том, как младенцев находят под капустными листьями или в клювах аистов, но чтобы разрядить явно неловкую ситуацию, я переспрашиваю:
– Дети? Ой, мамочка, папочка… – Я весьма забавно наклоняю голову и распахиваю глаза: – Разве их не приносит директор кастинга?
Отец сгибает локоть, оттягивает манжету и смотрит на часы. Потом на мать. И слабо усмехается.
Мама роняет сумочку на кресло и испускает глубокий, тяжелый вздох. Потом садится сама и хлопает себя по коленям, чтобы я подошла поближе.
Отец подходит и становится возле ее кресла, а потом чуть сгибает колени и присаживается на подлокотник. Оба – воплощение красоты и элегантности, один в смокинге, другая – в вечернем платье. Каждому волоску свое место. Их двойной портрет выглядит так идеально, что я не могу не нарушить этот дзен.
Я послушно пересекаю номер и сажусь на восточный ковер у маминых ног. (Я уже переоделась в твидовую юбку-шорты, розовую блузку и кардиган для запланированного свидания с Гораном.) Я поднимаю на родителей бесхитростные глаза терьера. Широко раскрытые, прямо-таки анимешные глазищи.
– Так вот, когда мужчина очень-очень любит женщину… – начинает папа.
Мать достает из-за спины сумочку и с щелчком открывает замок. Она вынимает бутылочку с таблетками:
– Хочешь ксанакс, Мэдди?
Я мотаю головой: нет.
Идеально наманикюренными пальцами мама открывает бутылочку и вытряхивает на ладонь две таблетки, словно играет роль. Отец протягивает руку со своего насеста. Вместо того чтобы дать ему одну из таблеток, которые у нее уже в руке, мама вытряхивает ему на ладонь еще две. Оба закидывают ксанакс себе в рот и глотают, не запивая.
– Так вот, – продолжает отец, – когда мужчина очень-очень любит женщину…
– Или, – добавляет мама, выразительно на него глядя, – когда мужчина любит мужчину или женщина любит женщину…
В одной руке она еще вертит красную ленточку.
Отец кивает:
– Мама права. Или когда мужчина любит двух женщин, или трех, за кулисами после большого рок-концерта…