Твербуль, или Логово вымысла - Сергей Есин

Любой роман состоит из деталей. Перед глазами Сани уже прошли два бывших ректора. Можно ли в романе мешать выдуманное с реальным? Собственные фантазии с подлинными людьми и их рассказами? А если можно, значит, назовем и ректора, ушедшего недавно в отставку по возрасту. Хотя ректоры, как маршалы, в отставку не уходят. У тысячи выпускников в дипломах его фамилия и роспись, и кому-то мнится: отставка? такого не бывает! Тем более что престарелый этот ректор не отжат еще преемниками от науки и поныне преподает в Лите на кафедре творчества.

Писатель должен любить стариков. За их негибкими спинами всегда какие-то удивительные истории - а чего, как не истории, пишет писатель? Конечно, их старые руки в пигментных пятнах. Когда они раздеваются в бане и с них, подобно капустным листьям, опадают рубашки, брюки и т.д., видишь отвислые животы и тонкие ноги. А их брыли на шеях, которые они скрывают галстуками! Шеи динозавров! Однако Саня уже догадался: это только кажется, что у молодежи вся жизнь впереди. Но сколько впереди лет этой жизни и какая она будет, никто не знает. Чего там еще придумают для развлечения человечества разные Буши? Разве не бродит по планете птичий грипп, придуманный прессой, СПИД, сконструированный и выпущенный на свободу, как говорят, где-то в биологических лабораториях? Мнимые и явные опасности подстерегают на каждом шагу и молодого и старого человека. Но старый, он почти все свое отшагал. Что еще примерещится отважному ученому люду для усовершенствования планеты? И разве почти любое усовершенствование не идет человечеству во вред? А у стариков все уже состоялось, хотя бы длинная жизнь, которая для молодого может закончиться в одночасье, на переходе через улицу или в полете домой с сочинского лучезарного отдыха. У стариков уже состоялась любовь, случилась история, они прошли через предательства, политические разочарования, крушение иллюзий. Им есть что рассказать молодому писателю. Только надо уметь слушать и подворовывать. Чужой пережитый опыт - это уже твой. Еще несколько лет - и у опыта, кроме тебя, уже нет наследника!

К Патриаршим прудам Саня мысленно прилетел опять-таки не случайно. Как иногда сближаются явления и литература высовывает свое ухо из кочана капусты! Не так уж седа и немощна история. Это только нам кажется, что Николай Второй, Лев Толстой, Ленин, Троцкий, Сталин, монархизм, капитализм, социализм сверкают где-то на далеких полюсах времени. Всё на самом деле рядом, сцеплено, как вагоны состава, стоит только сделать шаг через гремящий шаткий переход, с опаской глядя на стремительно мелькающие внизу шпалы.

Так вот, один из бывших ректоров - какой из трех упомянутых, догадайтесь сами - рассказывал на семинаре, что в детстве, уже после войны, катался, как на карусели, на том самом легендарном турникете, возле которого Аннушка жахнула бутылку с подсолнечным маслом. Каково! Но что же тогда получается? Есть непосредственный очевидец жизненной правды, превратившейся в литературную деталь. Нам дано воочию увидеть, как некий факт жизни, ее простенькая реалия превратилась, буквально на наших глазах, в миф.

Сегодня этой реальности уже нет, давно разобрали турникет, а миф, пережив время, все укрупняется. А ходил ли тогда там трамвай, - спросил у бывшего ректора семинарский Фома-неверующий. И удивительно, что со всеми подробностями, будто это было вчера, ректор описал и мощенное светлым булыжником скругление на повороте рельсов и даже уверял, что помнил загорающееся на выходе с бульвара объявление, описанное Булгаковым. Хорошо. Для Сани вполне объясним волшебный переход жизненной правды, чуть подправленной писательской фантазией, в образы литературы. Но как, оказывается, быстро всё происходит и как все рядом. Академической дистанции просто не существует. Бывший ректор помнил не только турникет, но и объявление по радио о начале войны, потому что, услышав его, одна из родственниц уронила на кухне кастрюлю с борщом. Таких деталей не придумаешь, значит, говорит правду, решили семинаристы. Так же живо бывший ректор помнил похороны Сталина, не по кино, а в реальности: запечатлелись в глазах пухлые сталинские руки в гробу. Для Сани же Сталин так же далеко, как Иван Грозный, как Николай Второй. Для него социализм и царизм в эпоху империализма, как выражаются в учебниках, это другая эра, несосчитанные годы. Но если Сталина видел Санин современник-ректор, значит он жил уже в двух эпохах - при социализме и том капитализме. А его родственники, деды и бабки, рассказывали мальчику про жизнь при царе и кто-нибудь из них царя мог даже видеть. Следовательно, в одном человеке соединилось живое, чувственное восприятие полутора веков, а уж одного-то точно. Вот где роман! Вот про что написать бы книгу, думал Саня, стоя на перекрестке и побаиваясь пустить свое воображение дальше.

Саня все время тетешкает мысль о романе, который он напишет. У него закончился уже четвертый курс, осталось чуть-чуть до защиты творческого диплома. Эти его будущие сто или двести страниц будут читать опытные профессора, все, как они сами утверждают, не малые писатели. Схалтурить, выставить на позор что-нибудь журналистское за писательское тут нельзя. Надо выдать на гора все свое умение, синтез собственной наблюдательности и фантазии. Все должно быть, как говорится, на чистом сливочном масле. А Саня уже знает, что настоящий роман - это не только сюжет, это - когда слово начинает спорить с жизнью, доказывая, что оно, как таковое, важнее жизни. Саня постоянно прикидывает все, что он узнал - свой опыт, свои наблюдения, - и так и эдак. Может быть, думает он в эту минуту, словно бы осененный каким-то прозрением, ему следует написать "роман места"? Своеобразную географию округи и ее обитателей. Все ж-таки самый яркий культурный "пятачок" Москвы, в центре которого институт. А окрестности! В трех минутах ходьбы - квартира Ермоловой, а еще в трех, если только идти не по бульвару, а в глубь переулков - квартира другого премьера Малого театра, Остужева. Или взять их институтскую профессуру, какие у каждого истории! Например, недавно умершего Юрия Давыдовича Левитанского в войну, солдатом, поставили часовым в Доме Герцена, где он после окончания грозных дней станет учиться на Высших литературных курсах.

Спокойно, Саня, спокойно! Но почему же родилась вдруг поразительная уверенность в том, что нашел? Это как во время карточной игры или драки возникает ощущение непобедимости, расчета и удачи. Роман места! Как же эта мысль не возникала у него раньше? Как любит он эти мелкие поиски истории и знание, кто где жил и творил. Помогали ли стены? Помогало ли место? Но затаимся пока, отложим точный характер будущего романа, счастливо найденный ранним утром, он есть, и он отсутствует, удачу не следует пугать натиском.

Кто же у нас еще жил на Большой Бронной улице? - судорожно, уже напрягаясь, думает Саня. Кое-что из ранее прочитанного крепко засело в сознании. В студенческие годы - писатель-реалист Глеб Успенский, могила которого так и затерялась на Ваганьковском кладбище. Как внимательна родина к своим лучшим сыновьям! Кажется, в шестом году прошлого века на квартире у артиста Малого театра Падарина пробыл одну ночь Ленин. И эта комета времени не пролетела мимо. Здесь же жил этнограф Янчук, издававший "Этнографическое обозрение", в которое заглядывал Энгельс, когда писал свои работы.

Саня может о многом порассуждать вокруг места. У него, оказывается, уже собран довольно разнообразный материал. Везде темы, везде сюжеты. Например, в интереснейших записках Екатерины Яковлевны Веселовской, стенографистки института, наткнулся на любопытный факт: при предыдущем режиме, когда преподаватели и студенты составляли списки избирателей, она обнаружила у окрестных жителей большое число еврейских фамилий. Район компактного проживания? И все же здесь жил и другой сорт людей. Гений места! Он святил здесь, и веяло благо другому сорту людей. Только по встречам Пушкина за девятнадцать его посещений Москвы можно составить внушительный список выдающихся личностей, проживающих неподалеку друг от друга - на Остоженке и Воздвиженке, Пречистенке и Рождественке, Мясницкой и Сивцевом Вражке, в Брюсовском, Петроверигском и Воротниковском переулках. Поэты Баратынский, Мицкевич, Языков, Денис Давыдов и Веневитинов, баснописец Дмитриев, писатели Хомяков, Аксаков, братья Киреевские, Погодин и Загоскин, на чье авторство романа "Юрий Милославский" покушался Хлестаков, художники Брюллов и Тропинин, написавший лучший пушкинский портрет, слава русского театра Щепкин и трагическая актриса Семенова, упомянутая в первой главе "Евгения Онегина", издатели Полевой и Надеждин, композитор Верстовский, держатель литературного салона Свербеев. Вот где - по отзывам - "болталось, смеялось, вралось и говорилось умно!" и где до хрипоты спорилось о читанной автором драме "Борис Годунов". И только душевнобольной Батюшков не узнал Пушкина, посетившего его в память о своем юношеском увлечении поэзией патриарха.