Отпадение Малороссии от Польши. Том 1 - Пантелеймон Кулиш

С того времени (продолжает новогродский подсудок), проходя Полесьем до самих Петрикович, рассылал он кругом универсалы с повелением давать ему подарки, что и исполнялось беспрекословно. На Слуцк напал он потому, что оттуда замедлили выслать ему черную дань. Эпизод записок Евлашевского о казацком загоне, ходившем под Копыл, объясняет, почему Наливайко, в своем оправдательном письме, жалуется на панских гайдуков. Привожу этот характеристический эпизод целиком.

«Между тем Наливайко послал было под Копыл с пятью сотнями казаков полковника Мартина, на которого вполне полагался, так как это был человек великого сердца. Случайно наткнулись они на гайдуков его милости воеводы виленского (Иеронима Ходковича, по-польски Ходкевича), которые, бросившись в водяную мельницу и в спуст под городом, не давали (казакам) войти в него, убили Мартина и настреляли казаков столько, что множество их осталось на месте; остальные, в отступлении, оставили многих иссреди себя по дороге и зарослях. Некоторые, будучи подстрелены, бросались в огонь и горели, так как была подожжена дворовая конюшня, находившаяся у той мельнички, и немного их вернулось в Слуцк».

Встревоженный этим Наливайко (рассказывает Евлашевский) вообразил, что паны соберутся после того и тотчас попытаются напасть на него из Клецка, чтоб и в Слуцке перебить казаков так, как Копыле. Он выбрался на третий день из Слуцка и прошел обратно к Полесью до Олихович, а потом взял приступом Могилев, и т. д.

О литовском ополчении новогродский подсудок и поверенный литовского гетмана выразился осторожно, что оно отличалось непослушанием своему предводителю. По его рассказу, Наливайко, идучи вниз Днепра, бросился из Рогачева по каким-то советам и опять явился в Петриковичах, из Петрикович выступил в Туров, потом в Городок и вернулся на Волынь [22].

Ни боркулабовский священник, ни новогродский подсудок не упоминают о пребывании Наливайка в Речице над Днепром, откуда, в январе 1596 года, послал он к Сигизмунду III жалобу на панскую неподельчивость куском хлеба. К жалобе подохотил казацкого «царя» шляхтич Нишковский, самозванный королевский посол к белорусскому герою. Оставляя в стороне рассказ о представителе «шляхетского народа», ревностном пособнике «народу казацкому», приведу здесь только Кондиции, которые он подал королю от имени Наливайка.

Под таким названием сохранился документ, обнародованный печатью в 1858 году и до сих пор игнорируемый малорусскою историографией. В этом полуграмотно составленном документе читаем следующее:

«Чтобы прекратить казацкое своевольство, необходимо положить конец разделению казаков под различными гетманами в Короне и Великом Княжестве Литовском, от чего происходит больше вреда, нежели от неприятеля, владениям «короля его милости и убытка скарбу, а республике королевской великая неслава».

Поэтому Наливайко просит короля «прежде всего о пустыне, отстоящей на 20 украинских миль от Брацлава, между реками Бугом и Днепром, на татарском и турецком шляху между Тегинею и Очаковом, где от сотворения мира никто никогда не жил».

На этом шляху вызывался он построить город и замок, чтобы там жить со всеми казаками, сколько король назначит казацкого войска. За Порогами не будет он держать гетмана, а только наместника. Всех своевольных казаков, которых не будет у него в реестре под его юрисдикциею, он «уничтожит, бросясь на них своею силою и давши им битву» (na onych moca swoja rzuciwszy sie, bitwe im dac i w niwecz obrocic ma), а некоторых знатных будет посылать к королю на казнь, незнатных же, как хлопам, нос и уши обрезавши, в свое войско допускать не будет.

В награду просит он выдавать ему то, что отпускается на 2,000 старых жолнеров, или что будет угодно королю, «особливо как сукнами, так и деньгами» (поясняет Наливайко казацкую нужду).

«А мы за это (пишет он в заключение своих Кондиций) по каждому повелению его королевской милости и панов гетманов обоих государств, где укажет надобность, как на неприятеля Св. Креста, так и на великого князя московского, готовы с войском своим и с арматою двинуться скорее, нежели кто-либо в королевстве».

Наливайковы «вольные люди» умножались в Белоруссии по мере его успехов. Погода, не смотря на глубокую зиму, благоприятствовала казацкому шумному рою. Боркулабовский летописец говорит, что, по выступлении казаков из Литвы, была ни зима, ни лето, ни осень, ни весна.

Если разбойный элемент польско-русского края, с одной стороны, увеличивал боевые средства строителей «королевской республики», то с другой — тот же элемент, развитой преимущественно в сословии шляхетском, постоянно доставлял контингент её разрушителям. Косинщина и Наливайщина тем для нас и занимательны в забвенных историею чертах своих, что они были предвестниками Хмельнитчины. Приманка и Террор были двойным девизом, написанным на знаменах Криштофа Косинского, Северина Наливайка и Богдана Хмельницкого с одинаковой выразительностью. Мы, например, знаем (и скажем об этом в своем месте), что даже из-под хоругвей коронного войска целые роты переходили под бунчуки царя Наливая. Нераздельно с этим фактом знаем, что Наливайко вернулся из белорусского набега с двадцатью пушками, к которым пушкари были прикованы цепями.

Когда соберем в уме и взвесим значение всего, что происходило в Королевской Республике от начала казако-панского междоусобия до великого Польского Разорения, затмившего в нашей памяти Разорение Московское; когда мы потом оглянемся на оправдательное письмо казацкого демагога, — нам не покажется бессмысленным бравурством этот манифест полудикого царя банитов и инфамисов к монарху, венчанному высоко-цивилизованною по своему времени нациею. То был — конечно, бессознательный — вызов на борьбу, в которой представлялось больше шансов на успех со стороны царя Северина, нежели со стороны короля Сигизмунда.

Перед такими гениальными людьми, каким был ополяченный русин Жовковский, переименованный Жулкевским, трагическая будущность польской цивилизации рисовалась по временам чертами почти осязательными. В одном из своих писем к коронному великому гетману он говорит, что посылает одного из нужнейших ему в походе панов, галицкого каштеляна Станислава Гойского (опять русин, которого поляки звали Golsky), для того чтобы он, как опытный и очевидный всего свидетель, втолковал бы королю и правительственным панам, «из каких источников происходит это своевольство, и что они могут себе предсказывать (obieczowacz)». Дело в том, что вся шляхта готова была, подобно украинским мещанам, разложиться на послушных и непослушных, то есть на панов и казаков, как она уже и разлагалась.

Глава IV.

Крестовые походы на иноверцев. — «Начало Трагедии». — Гонитва жолнеров за казаками. — Казаки бегут за Сулу. — Блокада казацкого становища на Солонице. — Гибель казаков.

Успехи Наливайка в Белой Руси, а, может быть, и предательский относительно Запорожской Сечи проект его возбудили против него зависть, или негодование Лободы.

Вернувшись из-под Очакова в Киевщину, он писал коронному великому гетману, что «своевольный Наливайко — человек безбожный, пренебрегающий всем на свете, что, собравши «по своей мысли»» (ku mysli swej) таких же своевольных людей, совершал великие преступления в Польской Короне, и что он (Лобода) с казаками своими о нем «никогда не знал и знать не хотел»».

Это был ответ на полученное им повеление коронного великого гетмана — не входить в границы Великого Княжества Литовского к Мозырю, так как и там, и во всей Речи Посполитой нет надобности в казацкой службе по причине наступившего мира со всеми державами.

Лобода умалчивал, что запорожский на то время гетман (гетманы сменялись у казаков часто), Матвей Савула, находится уже с арматою в Мозырщине, сам же де он расположился в Киевщине, ожидая повеления идти на неприятелей Св. Креста, и теперь не знает, как ему быть. Казаков де захватила в Украине зима с своими непогодами, а их высылают из королевских владений, и потому он всепокорнейше просит не воспрещать казакам хлеба-соли в этой области.

Между тем Севериня, как называли добычники своего царя Наливая с разбойницкой нежностью, поделился с товарищами белорусским лупом, распустил казацкую орду по её зимним притонам, оставил у себя только прибочную дружину и гостевал в городе Остроге, где не так давно напечаталась церковнославянская Библия старанием беглого московского типографа, знаменитого в истории русского просвещения Федорова, и под надзором «ученого по-гречески» духовника князя Василия, протопопа Демяна, старшего брата Северини.

Теперь в резиденции «святопамятного» и в её окрестностях совершалось, из-за различия вер, то, что Евлашевский, в своих записках, оплакивает как явление, во времена доуниатские небывалое. Этот протестант русин евангелического исповедания изобразил весьма наглядно замешательство, произведенное в польско-русском обществе церковною униею.