Въ двѣнадцатомъ часу - Фридрих Шпильгаген

— Ты невыносимъ! сказалъ Свенъ нетерпѣливо, и повернулся на другую сторону.

Бенно чувствовалъ глубочайшее состраданіе къ своему несчастному товарищу, насколько способна была его живая натура къ такой чувствительности. Но онъ самъ никогда не бывалъ и въ приблизительно-подобномъ состояніи душевномъ, а еслибъ даже онъ вполнѣ сочувствовалъ ему, то все же счастье его друга такъ близко лежало у него на сердцѣ, что онъ не могъ уклониться отъ желанія вылечить его отъ этой окаянной страсти, даже еслибъ пришлось употребить для того жестокія средства.

«Ему уступать, значитъ только усиливать его безуміе», думалъ онъ про-себя, когда Свенъ съ двойной чувствительностью больного и душевно страдающаго отъ несчастной любви, или отвѣчалъ упорнымъ молчаніемъ на всѣ его краснорѣчивыя убѣжденія противъ безумія такой страсти, или называлъ его безчувственнымъ, пошлымъ варваромъ.

Удивительно было, что смерть Дургама не произвела вначалѣ особеннаго впечатлѣнія на душу Свена, что служило новымъ доказательствомъ для Бенно, какъ исключительно душой его овладѣло только одно чувство.

— Чего же ты хочешь? Это была дуэль чрезъ платокъ, говорилъ Свенъ: — если я остался живъ, такъ это конечно не его вина. «Я потерялъ ее», были его послѣднія слова: «но и вы не должны владѣть ею.» Думаю, что это довольно ясно.

— Но, Свенъ, что съ тобою? или ты совсѣмъ Бога забылъ? воскликнулъ Бенно: — ты такъ говоришь, какъ-будто жизнь человѣка стоитъ не дороже воробья! Если даже положимъ такъ и было, то развѣ у васъ были одинаковыя ставки? Развѣ ты такъ же много терялъ, какъ и онъ? И разставаясь съ жизнью, развѣ ты въ то же же время разставался съ своими любимыми дѣтями? А я говорю тебѣ, Дургамъ нѣжно любилъ своихъ дѣтей.

— Думалъ ли онъ о нихъ, когда вызывалъ меня на смертный бой? сказалъ Свенъ: — онъ не думалъ о нихъ; для него, какъ и для меня, былъ одинъ вопросъ: обладать Корнеліей или умереть; въ этомъ мы были съ нимъ равны. Да, продолжалъ онъ угрюмо: — теперь я вѣрю тому, чему прежде не вѣрилъ; да, онъ любилъ свою жену — не такъ, какъ я: нѣтъ, это невозможно! — но любилъ. И что же? Она должна была сдѣлать выборъ: онъ или я — и выбрала меня. Онъ долженъ бы уважать ея волю, какъ и я покорился бы, еслибъ она отвергла мою любовь. Зачѣмъ онъ не отступилъ? Это была его обязанность. Если ты возбраняешь женщинѣ отдавать свою любовь по свободному выбору, то низводишь ее въ состояніе рабства.

— Но тутъ не можетъ быть и рѣчи о выборѣ! закричалъ Бенно: — выборъ его былъ сдѣланъ и давно уже рѣшенъ. Ей слѣдовало уважать свой выборъ, который она добровольно сдѣлала.

— Но если этотъ выборъ оказался ошибкою, неужели же ошибку надо возводить въ святыню, если разъ она сдѣлана? Въ такомъ случаѣ считай святыней всякое скверное учрежденіе, подъ которымъ люди стонутъ, святынею только потому, что оно разъ было установлено; да и каждую болѣзвь не лечи, потому что она уже совершившійся фактъ, который по твоему мнѣнію надо уважать.

— Не сравнивай моей благородной науки съ вашими дурачествами! закричалъ Бенно запальчиво: — и потомъ, что тутъ излечилось по твоей милости? И скорѣе не чрезъ твое ли вмѣшательство въ чужія дѣла, отнюдь тебя не касающіяся, все это ухудшилось, до такой степени ухудшилось, что хуже и быть не можетъ? что сталось съ тѣмъ благородномыслящимъ человѣкомъ, какимъ ты прежде былъ, который для одного себя и счастья не хотѣлъ, желая, чтобъ и другіе принимали въ немъ участіе? Да, гдѣ тотъ человѣкъ, который только счастьемъ другихъ былъ самъ счастливь? Какое счастье ты внесъ въ это семейство? Ты отнялъ жизнь у благороднѣйшаго, честнѣйшаго человѣка, ты отнялъ отца у дѣтей. И неужели ты думаешь, что всѣмъ этимъ тебѣ одному пріятнымъ, ты сдѣлалъ счастливою мистрисъ Дургамъ? Можешь ли ты поистинѣ наслаждаться своимъ счастьемъ, купленнымъ цѣною смерти честнаго человѣка? И въ минуту самыхъ очаровательныхъ грёзъ не будешь ли ты содрогаться при воспоминаніи о немъ? И что скажетъ твоя возлюбленная, когда дѣти станутъ у нея спрашивать: «Мать, гдѣ нашъ отецъ?»

Съ такой горячностью чувства никогда еще не случалось ему говорить и его убѣжденія произвели свое вліяніе на Свена. Но именно по чувству сознанія, что нельзя опровергать разумныя причины Бенно, Свенъ тѣмъ съ большей запальчивостью отвѣчалъ ему:

— Какъ можешь ты бросать па меня отвѣтственность за послѣдствія отношеній, которыя гораздо прежде носили въ себѣ зародыши гибели? Вотъ въ этомъ-то именно заключается проклятіе грѣха, что онъ постоянно рождаетъ новое зло. Горе человѣку, когда онъ становится между двумя существами, которыхъ природа создала другъ для друга! Горе тому, кто бросается между двумя огнями, которые неудержимо стремятся другъ къ другу! Пускай тогда не жалуется, если пламя его поглотитъ... Нѣтъ, Бенно, нѣтъ, несмотря на всѣ твои слова, онъ долженъ былъ умереть! Не таковъ онъ былъ человѣкъ, чтобъ добровольно выпустить на свободу то, что ему разъ въ руки попало — нѣтъ, ужъ этому не бывать! И насколько я понимаю, другого выхода не было; онъ долженъ былъ умереть, не для меня — ничего я не хочу для себя! — но для нея, чтобъ она могла свободно наконецъ взглянуть на жизнь и отдаться человѣку, котораго она истинно любитъ, потому что онъ ее истинно понимаетъ. Что на меня палъ жребій быть этимъ человѣкомъ — это случай. Никогда я не добивался и не надѣялся такого счастья. Но если на долю мою выпало это счастье по ея свободному выбору, то я хочу этимъ воспользоваться наперекоръ всѣмъ филистерамъ, которые искони-вѣковъ имѣли право открещиваться отъ всего, что не подходитъ подъ узкую рамку ихъ пошлыхъ умозрѣній.

— Смотри пожалуй! сказалъ Бенно, и почти пржняя юмористическая улыбка сверкнула въ его черныхъ глазахъ: — смотри пожалуй, къ какимъ жалкимъ софизмамъ должна прибѣгать твоя нѣкогда такая логичная голова, для того чтобъ защищать дурное, нечестное дѣло. Что ты меня считаешь филистеромъ — да простятъ тебѣ эту несправедливость твой отецъ Аполлонъ и девять музъ, которые это лучше знаютъ; но что ты хочешь увѣрить меня, признаннаго професора антропологіи и психологіи, хочешь увѣрить, что въ твоемъ положеніи X надо принимать за У — ужъ извини, этого не можетъ допустить мое академическое достоинство. Подобные жалкіе мыслители, какъ ты, любезный Свенъ, почти всегда подвергаются опасности втянуться душою и тѣломъ въ бездну страсти, то-есть со шкурой и волосами попасть въ пасть демона. Пламя сладострастія, которое мы, вѣтренные сыны міра, принимаемъ за то, что оно въ дѣйствительности, для васъ всегда сливается съ страстнымъ стремленіемъ сердца къ невѣдомому, а такъ-какъ вы вообще увѣрены, что добро желаете ради добра — какъ и въ подобномъ случаѣ, въ который ты теперь попалъ — то для вашей головы невмѣстима мысль, что и вы иногда, хотя по исключительному случаю, какъ простые смертные, находитесь подъ вліяніемъ эгоизма. Кромѣ того, мой любезный Свенъ, ты хорошо знаешь, что Шекспиръ — а вѣдь онъ тоже немножко толкъ зналъ въ этихъ дѣлахъ — сказалъ: «Никто такъ легко не попадается въ ловушку, какъ мудрецъ, вступающій въ орденъ глупцовъ; та мудрость, которая отъ глупости высижена, всегда воображаетъ себя подъ щитомъ мудрости.» Счастье вашей возлюбленной, какъ вы утверждаете, составляетъ всю сущность вопроса для васъ; почему вы, когда это нужно для васъ, весь міръ необдуманно приносите въ жертву; только вы сами какимъ-то удивительнымъ способомъ исключаетесь изъ этой жертвы; не изъ малодушія или другой неблагоразумной причины — нѣтъ, Боже сохрани! какъ могутъ такъ поступать избранники сердца? — но оттого, что вы считаете себя нераздѣльною частицей счастья возлюбленной, которую никто на свѣтѣ не можетъ такъ любить, какъ вы. Въ такомъ кругѣ вы кружитесь до-тѣхъ-поръ, пока у васъ голова кругомъ пойдетъ, пока вы потеряете спокойный, объективный взглядъ на остальной міръ, пока благороднѣйшія чувства человѣка — справедливость, сознаніе добра и зла — совершенно тупѣютъ и ваша гуманность, ради которой вы столько шуму дѣлаете, уступаетъ мѣсто тупому себялюбію, въ которомъ счастье и горе ближняго вамъ уже кажутся не важнѣе какъ для легкомысленныхъ мальчишекъ жизнь майскихъ жуковъ и бабочекъ.

— Надъ шрамами смѣется тотъ, кто самъ раненъ не бывалъ. Попробуй-ка Корнелія тебя полюбить, такъ ты бы совсѣмъ иначе запѣлъ!

— Точно такъ же, какъ и ты, еслибъ Корнелія другого любила.

— Но она любитъ меня, а никого другого.

— Долженъ ли я тебѣ сказать нѣчто, отъ чего, быть можетъ, грозитъ мнѣ опасность потерять твою дружбу? Вотъ видишь ли, несмотря ни на что происшедшее, я не вѣрю, чтобъ эта женщина тебя любила. Нѣтъ; но не смотри же на меня такъ грозно, а лучше выслушай спокойно. Въ этой женщинѣ, какъ и въ тебѣ, существуетъ стремленіе къ недосягаемой высотѣ, къ несбыточному блаженству — стремленіе, которое никогда не осуществлялось въ жизни и никогда не можетъ осуществиться. Она любитъ идеалъ, созданный ея всемогущею фантазіей, къ которому въ концѣ концовъ ты такъ же мало подходишь, какъ и всякій другой смертный. Лучшее доказательство тому служить то, что даже любовь мужа не удовлетворяла ее. Не кривляйся съ такимъ презрѣніемъ; ты не зналъ Фрэнка Дургама, но я его узналъ, и говорю, это былъ человѣкъ благороднѣйшій, великодушнѣйшій, человѣкъ, котораго ни одна женщина не была достойна; въ немъ я не зналъ недостатковъ, кромѣ одного, за который онъ поплатился жизнью; этотъ недостатокъ — онъ слишкомъ много любилъ свою жену. Ну а теперь хоть и я не волшебникъ, а все-же хочу сдѣлать тебѣ предсказаніе. Въ душѣ Корнеліи пробудится съ каждымъ днемъ сильнѣе раскаяніе, что она была причиною смерти этого достойнаго человѣка; достоинства его она только теперь оцѣнитъ и не далеко время, что она, хотя бы въ мысляхъ поставивъ тебя на его мѣсто, увидитъ въ тебѣ причину своего страшнаго увлеченія, которое лишило ее мужа, лишило ея дѣтей; — отца... Ну теперь довольно, и даже чрезчуръ довольно на нынѣшній день. Принимай лекарство акуратно и подумай о томъ, что я тебѣ сказалъ. Завтра утромъ я зайду къ тебѣ предъ лекціею.