Однажды навсегда - Валентин Афонин

Обидел все же, скотина, да как обидел — забыть не может!..

А кроме того, ей, наверно, не очень были по сердцу его актерские выбрыки.

Не буду больше! — поклялся он мысленно.

И, с трудом переключаясь на внезапное одиночество, растерянно улыбнулся: приятно было ощутить вдруг никчемность свою без нее, ущербность какую-то, словно что-то из него ушло вместе с ней, чего-то в нем как будто недоставало.

Потребовалось серьезное волевое усилие, чтобы в ожидании ее возвращения на чем-нибудь сосредоточиться.

Вот — для начала поднял с пола машинку, водрузил обратно на рояль.

Затем подобрал кое-что из того, что разбросал.

Но тут другая мысль осчастливила его, и он потрогал подбородок: побриться!

За сутки он не так уж сильно ощетинился, но ежели он какой-никакой мужчина, то ведь это же наипервейшее мужское дело, тот самый труд, который действительно облагородит его, пока хотя бы, внешне, лиха беда начало.

Он прошел в свою комнату (постель была убрана филигранно!), вынул из футляра электробритву, воткнул в розетку, включил и, глядя на себя в маленькое футлярное зеркальце, начал привычно массировать плавающими ножами подбородок и щеки.

Как всегда, монотонное, убаюкивающее жужжание электромоторчика постепенно растворило в себе все его мысли, и он почти забылся, внимательно высматривая пропущенные островки небритости.

Но вдруг, несколько раз мельком взглянув через зеркальце себе в глаза, он словно очнулся и остановился.

Внезапно он понял, разгадал охватившее его и тихо мучившее смутное беспокойство.

Стоило ей выйти и оставить его одного, как ему просто-напросто стало страшно — именно страшно — от подсознательно точившей мысли, что все может рухнуть, рассыпаться, как только возникнут — а они обязательно возникнут! — вопросы: что делать дальше! Как жить вдвоем?

Ни-че-го ведь еще не продумал до конца: ни о работе, ни о жилье (с родителями жить исключено, но где альтернатива?), ни о природе и статусе новых отношений. Однако рано или поздно — да что там рано или поздно! — уже пора продумывать и решать, а он… все так же беспечен и подло легкомыслен, как и с Инной когда-то.

Между прочим, простодушный вопрос: «Ты не боишься, что я тебя брошу?» — тоже подлый по своей сути.

Выходит, он вполне допускает такое окончание — теоретически, а значит, и сам он, судя по всему, скрытый хронический подлец (ужасно огорчила его эта мысль).

Но тогда зачем же ни себя, ни ее не образумил вовремя? Ведь это опять… нечестно?..

Хотя… — забуксовал в противоречиях — как же тогда честно, если не так, как было и как есть?

Разве можно помнить о затаенной в себе подлости, когда так больно щемит и так сладко обнадеживает сердце и когда так верится, искренне верится в лучшее?..

Нет, онегинская честность — это поза: он просто не любил еще, не знал, что полюбит, потому-то и легко ему было резонерствовать — «напрасны ваши совершенства». Да и кто он такой, Онегин? Литературный персонаж, шесть букв по вертикали, а реально?..

Ну кто из нас может, даже угадывая в будущем бездну разочарований, отказаться от того мгновения, которое, возможно, будет стоить всей нашей жизни и оправдает собой и прошлое наше, и будущее? Ну кто? Вот именно, что очень мало кто, если не сказать, — никто. Тем более, что происходит это, как правило, само собой, помимо нашей воли.

Но, правда, и с Инной когда-то — само собой, и теперь вот — само собой. А что в итоге?..

Электробритва, забытая в руке на отлете и давно уже работавшая вхолостую, напомнила о себе обжигающим теплом в ладони и зудящей вибрацией: пора было заканчивать.

Он осмотрел выбритый подбородок, потрогал пальцами, вроде чисто, но на всякий случай еще разок прошелся бритвой туда-сюда и… вздохнул: ерунда какая-то… почему обязательно должно повториться, как с Инной?.. Неужели же он до такой степени безнадежен?.. Да неправда же, нет, это все чертова рефлексия страх нагоняет, а на самом деле — на этот раз — и было, и есть, и будет, и не может не быть иначе.

Только не надо рефлексировать, вот что.

…Я включил бритву, но резкая тишина лишь увеличила мою тревогу.

И, как на зло, спиральный шнур со штепселем никак не хотел укладываться в футляре, вываливался.

А тут еще: «Дин-дон!» — звонок — кого там черт принес? — ах да, Хрусталев, — ну хорошо, коли так.

И точно: в глазке — я все-таки глянул предусмотрительно — в преломлении линзы, как в выпуклом самоварном отражении, сначала засияла лошадиная улыбка, потом — наплывом — возникла грушевидная фига, и я, смеясь, распахнул дверь.

— Фиги и так далее — все флаги в гости к нам. Входи, подлец.

Женька довольный своей фиговой хохмой, шагнул было мне навстречу, но вдруг заизвивался на пороге, выпучив глаза на бумажные свертки в руках на своей груди: один из них — видать, после фиги Хрусталев неудачно перехватился — медленно сползал поверх рук и наверняка упал бы на пол, если бы я — с легкостью счастливого человека — не поймал его.

— Гига-ант, — похвалил меня Женька, мгновенно расслабляясь. — Ну?.. Привет, что ль?

— Привет, привет, не гнать же тебя. Откелева будешь, вестимо? — Разгружая его, я принюхивался к сверткам. — М-м! Колбаса! Ты гений!

— Знаю, знаю, — усмехнулся он и жестом факира достал вдруг из карманов куртки две бутылки зеленой газировки «Тархун». — Зеленый змий! Уважаешь?

— Класс, — одобрил я. — А в честь чего разоряешься?

— Нет, — остановил он меня. — Ты не понял. — И под пьяного: — Ты меня уважаешь?

— Я тобой… горжусь! — подыграл я репликой из анекдота и, нагруженный пакетами, держа бутылки пальцами за пробки, понес все прямо в гостиную, осторожно свалил и поставил на журнальный стол и тут же начал разворачивать пакеты, сладострастно заглядывая внутрь: сыр нарезанный, колбаска нарезанная, две городские булки — пир на весь мир. — Ты как манна небесная, Жень! И кто же тебе так тоненько нарезал? Кого обаял?

— Никого не обаевывал, просто попросил по-человечески. — Женька тем временем уже разделся в прихожей, вошел в гостиную, заметил кавардак. — А что у тебя такое? Обыск был, что ли? Оружие, наркотики?

— Наркотики, — небрежно подтвердил я. — Есть у меня одна такая Травка.

— А это? — почти уже поверив, хотя и по-своему, Женька указал на листы на полу. — Правда, что ль, обыск?

— А это творческий беспорядок, не видишь?

Он понял, что ничего не понял, и усмехнулся:

— Ага, еще и творишь?.. — И ревниво, будто мимоходом, заглянул в лист, заправленный в машинку. — Ого, сплошной мягкий знак? Интересная абстракция, поздравляю.

— Ничего подобного, — невозмутимо молвил я, придвигая к столу два кресла и усаживаясь в предвкушении завтрака. — Чистейший реализм.