Основы истинной науки - I - И Калышева

Открытие Месмера возбудило против себя весь медицинский мир Франции; медицинский факультет выступил открыто против него и стал хлопотать о том, чтобы административным порядком было бы запрещено Месмеру продолжать свои опыты и лечить больных. Когда происки эти не удались факультету, то он начал действовать сам. Он предложил ординарному профессору и доктору медицинского факультета Деслону, который помогал Месмеру, опомниться и оставить это дело. Когда тот отказался, факультет исключил его из числа профессоров факультета. Затем, видя, что успехи Месмера, с исключением Деслона, становятся ещё более популярными и стали ещё больше привлекать внимание врачей, факультет, для вразумления остальных неразумных, сбившихся с пути истинного, членов своих, положил для полного прекращения всяких дальнейших недоразумений, отобрать подписки от всех членов факультета в отречении от учений Месмера. Отречение это следующее: «никогда не принадлежать к числу последователей животного магнетизма, ничего не говорить и не писать в его пользу, под страхом исключения из списка профессоров факультета». Многие подписали; другие отказались, - и между последними был заслуженный профессор Донгле. Поступок этот возмутил весь факультет, и научные заслуги Донгле не спасли его от этих нападок, - он был так же, как и Деслон, исключён из числа профессоров.

Ясно, что после таких внушительных и решительных актов медицинского ареопага трудно было Месмеру добиться официального и тем более, конечно, беспристрастного научного разбора своего открытия, и оно было забыто для науки.

С тех пор всем вопросам, касательно месмеризма, гипнотизма, сомнамбулизма и т.п., вход в среду европейской науки оказался закрытым, до тех пор пока «фокусник» и «шарлатан», как его называют адепты положительных наук, Ганзен, около 1880 года, вздумал демонстрировать их на театральных подмостках, объехав с этою целью все города Германии. Тогда только более рассудительные люди науки почувствовали себя устыжёнными в своём невежестве и были принуждены открыть двери учёных коллегий для этих ненавистных и назойливых, а вместе с тем поразительных, явлений. Двери учёных коллегий в настоящее время открыты, но эти непрошеные гостьи и до сих пор не встречают радушного и справедливого приёма в храме знаний; их извращают, издеваются над ними и отказываются от них до такой степени дерзко и упорно, что более совестливые адепты положительных наук обличают сами своих же товарищей в небрежном и даже в недобросовестном отношении к ним, а следовательно, и по отношению ко всем отраслям науки, которые зависят от них. Для примера приведём публичный упрёк, сделанный Карпентеру Эдуардом фон-Гартманом в его «Спиритизме», гл. II-я, упрёк, который вполне заслужил Карпентер рядом своих статей по предмету совершенно им не изученных и ещё не понятных явлений. Ещё Сократ учил: «Что есть доля мудрости?» - отчётливо знать: «что я знаю, и чего я не знаю». Против этого великого и простого положения Сократа грешат многие из современных мыслителей, и в особенности против таких явлений, знание которых, по своему первенствующему значению, должно в скором времени положительно изменить всю науку и уничтожить позитивизм с самым корнем его, ибо значение его слишком всеобъемлющее. В настоящее время в этом убеждены не одни спиритуалисты, но и люди противоположного лагеря. Выслушаем, для примера, что сказал Артур Шопенгауэр о гипнотизме и сомнамбулизме: «После краткого введения, я перейду к изложению самого предмета настоящего исследования, но предварительно замечу, что фактический материал предполагаю уже известным читателю. Ибо, во-первых, задача моя - дать объяснение, теорию фактов, а не изложение их; во-вторых, мне пришлось бы написать довольно объёмистую книгу, если б я стал повторять здесь многочисленные случаи магнетизма, сомнамбулизма, сновидений и проч., собранные в разных сочинениях об этом предмете; в-третьих, наконец, я вовсе не чувствую признания бороться с невежественным скептицизмом, лжемудрые нападки которого с каждым годом теряют кредит свой. Человек, сомневающийся ныне в этих фактах магнетизма и ясновидения, по-моему, должен считаться не скептиком, а просто крупным невеждой». (Parerga und Paralipomend). Или далее в этом же сочинении своём А. Шопенгауэр говорит: «Животный магнетизм, рассматриваемый с философской точки зрения, есть важнейшее из всех открытий, сделанных умом человеческим, но в то же время представляет собою почти не разрешимую загадку. Кроме того, его можно рассматривать как истинную практическую метафизику, так как им устраняются в известных случаях самые общие законы природы и становится возможным то, что даже а priori считалось невозможным. Если в обыкновенной физике только одни опыты и факты недостаточны для понимания явления и чувствуется потребность ещё в правильно построенной гипотезе или теории, тем более это необходимо для объяснения загадочных явлений животного магнетизма, этой эмпирической метафизики. Таким образом, рациональная или теоретическая метафизика должна идти рука об руку с эмпирической, и можно надеяться, что со временем философия, животный магнетизм и естествознание так озарят своим светом мир и природу человеческую, что обнаружатся истины, о которых и мечтать теперь никто не смеет».

II) Как встретили учёные общества французских микрографов, когда они вздумали уверять, что споры тайнобрачных растений имеют все характеристические признаки животных, а потому должны быть сопричислены к царству животных? Германия приняла их хуже всех, она отразила это открытие такими недостойными насмешками и глумлением, каковых не следовало бы допускать в науке; гораздо серьёзнее было бы взять микроскоп и убедиться в этом, теперь уже несомненном, научном факте. Они охотно сделали бы с ними то же, что сделал Наполеон I после того, как увидел идущим в первый раз по реке Сене пароход Фултона: он велел засадить Фултона в тюрьму, где и продержал его до смерти, находя, что пароходы для Франции вредны.

Иногда гибкость ума человека допускает разные вольности, даже и в науке; но встречаются и такие роковые темы, которым человек, несмотря на всю очевидность доказательств, не хочет дать места в числе своих знаний из упорства, и единственно из принципа: не затрагивать этих опасных тем.

III) Вспомним, как Парижская академия наук, после вполне доказанного падения с неба камня около города Эгля, в 1803 году, запретила говорить своим членам об аэролитах, считая для себя постыдным говорить такие абсурды, как падение камней с неба, в котором, по её мнению, никаких камней быть не могло. Когда один академик заявил, что он всё-таки убеждён, что этот камень упал именно с неба, то другой сказал ему, что вероятно этот камень попал ему на голову, что он решается говорить такие глупости.

После всего вышесказанного имеем ли мы право восставать на позитивизм и его применение к науке? - Несомненно - да, насколько он может быть и прав, когда останавливает он знания тайн природы людей, погруженных в изучение одной только материи, следовательно, совершенно не подготовленных к принятию более глубоких истин природы, настолько же, а может быть, и в тысячу раз больше, он виновен, запирая все двери науки даже к знанию самого существования этих тайн, преграждая все пути к истинной оценке своих знаний.

Все три вышеприведённые исторические примеры научной нетерпимости заимствованы нами из того периода времени, который предшествовал научной деятельности Огюста Конта и его последователей, т.е. из того именно времени, когда позитивизм был ещё бессознательным и наука считала себя свободной в постановке пределов для своей компетенции, так как не была сознательно и фактически закована в тесные рамки позитивных принципов. Учёные, однако, и тогда ещё вооружались не только на людей, которые создавали теории и научные системы, не соответствующие временным взглядам на факты и явления природы, или, просто сказать, на людей, опережающих свой век; но учёные нередко вооружались даже на самые факты и явления природы, которых они не понимали и не хотели признать, ибо они могли бы пошатнуть существующее в науке мировоззрение и могли заставить изменить привычный образ научных мыслей.

Нетерпимость современного господствующего у нас позитивизма к новым передовым научным идеям и к фактам и явлениям природы, которые не соответствуют программе позитивизма и которых позитивисты не считают возможным затрагивать, ещё несравненно деспотичнее, чем была эта нестерпимость в старое время - она фанатически упорна. В наш век позитивные взгляды настолько соответствуют общим практическим взглядам людей на их жизнь и на их деятельность, что они охватили все убеждения людей, вошли как бы в кровь и плоть всех учёных и не учёных и до такой степени отвоевали себе прочное положение в умах, что слово «позитивный» стало синонимом слов: научный, серьёзный и разумный. Все научные теории и системы и даже все бесспорно существующие в природе факты и явления, но которые не отвечают позитивным взглядам на науку, считаются прямо ненаучными, несерьёзными и неразумными, а потому встречаются с полнейшим пренебрежением и не удостаиваются ровно никакого обсуждения, ни опровержения, ни оспаривания, а прямо со сдержанной саркастической улыбкой, желающей сказать: «как он глуп, что затрагивает такие неблагодарные и несерьёзные темы».