Жестокая любовь государя - Евгений Сухов

— Глянь-ка, лицо-то совсем безбородое, как у бабы моей! И поди дознайся теперь, кто приехал — не то мужик, не то девица!

— По портам как будто бы мужик, а вот по платью вроде бы баба.

— А может, и вправду баба, смотри, какие волосья-то длиннющие!

Иноземцы умели собирать большие толпы, располагали к себе широкими улыбками, какой-то заразительной веселостью. На них смотрели как на большую диковинку, с тем же немеркнущим интересом, с каким обычно разглядывали ручных медведей. Детишки, подбираясь поближе, строили рожицы и тотчас прятались за спины мужиков.

Иноземцы совсем не обращали внимания на ротозеев — по всему было видно, что они привыкли к таким встречам. Слуги расторопно стаскивали тяжеленные сундуки на снег, а немцы в богатых волчьих шубах уверенно распоряжались.

— А на ноги посмотри, — восклицал кто-нибудь из мужиков. — Башмаки такие бабы носят! И не поймешь, что за порты — не то ляжки толстенные, не то ваты в штаны напихано!

Въезжать в Кремль не разрешалось даже послам, и потому сундуки грузили на сани, и слуги, впрягаясь в лямки, тащили поклажу вслед за хозяином.

Мужики не расходились, провожая немцев любопытными взглядами. Все в них было странным, начиная от одежды и заканчивая речью. Даже улыбки, которыми они щедро одаривали собравшихся, казались особенными.

Один из иноземцев — высокий здоровенный детина в короткой волчьей шубе и черно-бурой шапке, по всему видать, важный боярин — шел впереди, в руках он держал какое-то заостренное орудие, и длинная рукоять так и играла разноцветными каменьями.

— Стоять, немчина, куда прешь?! — вышел навстречу послу молодой караульщик. — Чего это ты на государев двор с копьем вошел? Или порядка нашего не знаешь? Не положено с оружием к государю входить! Сдай свое копье! — Караульщик уже потянулся к оружию, но в ответ услышал яростное восклицание. — Аль недоволен чем?! Так мы тебя сейчас взашей, а еще государю расскажем, что ты на свадьбу с булавой пришел!

Вперед посла вышел незаметный человек, который и ростом и видом своим являл полную противоположность вельможе, только одет он был так же нарядно: на плечах меховой плащ, шапка из куницы. Проковылял на кривеньких ножках к караульщику и произнес бесцветно:

— Господин посол говорит, что это не оружие, а отличительный рыцарский знак. И отдать в руки его он никому не может, это значило бы оскорбить честь посла.

— Ишь ты! Как же это не оружие, когда оно под булаву заточено. Да им не то что человека, медведя завалить можно!

Человечек повернулся к детине и что-то сказал. В ответ вельможа быстро затараторил, и, даже не зная языка, все поняли, что посол шибко бранился.

Мужики не расходились, с любопытством наблюдали за тем, что произойдет дальше. Походило, что это будет поинтереснее, чем пляска ручных медведей.

— Думает, ежели он немчина, так при оружии и во дворец может подняться, — подначивал караульщиков горластый сухой старик. Грудь его, несмотря на сильную стужу, была расхристана, и на тонкой тесемочке болтался медный крестик. — Это таким набалдашником хватить по темечку, так и не станет человека. А тут, виданное ли дело… к самому государю-царю идет!

— Господин барон говорит, что даже на императорском дворе у него не отбирали жезла. Так почему же князь Иван ставит себя выше августейших особ? Еще барон требует, чтобы к нему вышел кто-нибудь из бояр, он не хочет понапрасну тратить время на бестолковую стражу.

Неожиданно караул расступился, и мужики увидели Михаила Глинского, ставшего после венчания царя конюшим. Несмотря на стылую погоду, они все как один посдирали с нечесаных голов заячьи малахаи.

— Батюшка, Михаил Львович, иноземец здесь со свитой во дворец к государю пожаловал, хочет при оружии во дворец пройти.

Боярин оглядел иноземца.

— Не положено, — просто произнес он. — Скажи, что и мы, верхние бояре, когда на государев двор идем, все оружие с себя снимаем.

Толмач низко поклонился Михаилу Глинскому, признавая в нем породу, и высказался:

— Посол говорит, что не может дать свой отличительный жезл никому. Это нанесет ему оскорбление.

— Никто его брать не будет, пускай караульщикам оставит, а они за ним посмотрят, — разрешил Михаил Глинский и этот спор. Посол снова зарокотал, а толмач учтиво поклонился боярину, смягчая грозный рык хозяина.

— Господин барон сказал, что будет жаловаться на самоуправство великому князю.

Михаил безразлично махнул рукой и произнес:

— Пускай жалуется, если охота есть. — И, уже оборотясь к рындам, прикрикнул: — Запрячь мне живо коня, да седло с бархатом несите, а то на старом гвоздь вылез, всю задницу мне истерзал!

Посол раздумывал секунду, а потом сунул караульщику рыцарский жезл и шагнул в ворота, уводя за собой многочисленную свиту.

Мужики неохотно расходились, весело потешаясь над спесивостью немчины, перебрасывались прибаутками.

Несмотря на промозглую стынь, чувствовалось приближение праздника. Даже колокола звонили как-то по-особенному, звонче и радостнее, предвещая всеобщее ликование. В церквах на утреню было как никогда торжественно. В Благовещенском соборе молились прибывшие архиереи. Службу вел сам митрополит Макарий: протяжно и звонко тянул «Аллилуйя!» и по-деловому, неторопливо расхаживал перед алтарем, то и дело осеняя присутствующих бояр и челядь крестным знамением.

Ближе к вечерне заголосил главный колокол Архангельского собора. Его можно было различить среди множества похожих по протяжному щемящему звону, который как будто бы повисал над городом стылым криком. Следующий удар перекрывал слабеющий звук и сам, в свою очередь, зависал над домами, проникая в каждый терем и горницу. Вслед за главным ударили колокола поменьше, которые, казалось, звонили вразнобой, но уже вскоре они собрались воедино, создавая гармонию звуков. И уже после к ним присоединились колокола меньших соборов и совсем маленьких церквей.

Народ ошалел от неслыханного многозвонья.

Даже на базарах черные люди поснимали шапки, купцы застыли в изумлении, соображая, в какую же сторону отвесить поклон. Но звон раздавался отовсюду — все сильнее и все настойчивее, напоминая о царской свадьбе. Народ плотным потоком ринулся к государеву двору, откуда должен был показаться санный поезд. А проход уже перегородили дюжие стольники, и караульщики с рындами, распихивая наступающую толпу, грозно предупреждали:

— Куда прешь?! Язви тебя холера! Смотри, нагайки отведаешь! Сказано, дорогу давай! Сейчас сам государь выйдет!

Но эта отчаянная ругань не могла никого напугать, передние только на миг замешкались, а задние наступали все настойчивее, подгоняемые горячим желанием лицезреть венчального самодержца, и шаг за шагом выталкивали передних прямо на гневную стражу.

— Ну куда? Куда прешь?! — разорялись рынды, отвоевывая бердышами у плотной и вязкой толпы дорогу для государя. — Разрази тебя! Или нагайки хочешь попробовать?

Движение толпы от натуги малость замедлилось, будто надорвался волчок, который будоражил вокруг себя всех, а потом мало-помалу вновь московиты стали теснить караульщиков.

Вот колокола умолкли, языки подустали, и только один из них, главный колокол Архангельского собора, словно тяжело дыша, продолжал отбивать набат; под его размеренный гул на Благовещенском крыльце показался царь. Он шел в сопровождении бояр, чуть впереди архи-ереев, которые беспрерывно кадили душистым ладаном, тем самым нагоняя страх на нечистую силу. Иван смело сошел с крыльца, у которого рынды под ноги государю поставили скамейку, обитую бархатом. Рядом терпеливо дожидался вороной жеребец. Царь ступил на скамью и закинул ногу в золоченое седло. Было ясно, что скамья ему лишняя, но таков порядок, что и на лошадь государь должен ступать по-царски.

Иван тронул поводья, и аргамак, послушный воле хозяина, кивнул, соглашаясь идти. Только великий государь мог въезжать на двор на коне, свита послушно следовала рядом. Впереди шел митрополит с архиереями, которые щедро раздавали благословения во все стороны, затем в окружении бояр ехал царь, а уж следом длинной вереницей потянулись дворовые люди, которые, как и окольничие с боярами, были одеты по-праздничному: в терликах[35] бархатных и в шапках из черной лисы.

Иван неторопливо выехал со двора, и караульщики, уже не справляясь с нахлынувшей толпой, в неистовстве орали:

— Назад! Назад! Мать вашу!..

Вперед вышли дворяне с факелами в руках и, полыхая огнем во все стороны, расчищали государю дорогу. Но Иван неожиданно остановился: впереди множество народу, но глаз он не встречал — кто на коленях, а кто глубоким поклоном приветствовал выехавшего царя.

— Милости, государь! Милости просим, Иван Васильевич! — услышал обычное самодержец.

— Наградить народ за верность, — сказал Иван, — пусть всем моя свадьба запомнится.