Странствия Персилеса и Сихизмунды - Мигель де Сервантес

На сем она прекратила свою речь, но не перестала цепляться за Антоньо, который то и дело отводил ее руки, и во время этой схватки целомудрия с распущенностью Антоньо заговорил:

— Отстань от меня, гарпия[20]! Не расхищай и не оскверняй чистых столов Финея! Не искушай, коварная египтянка[21], и не пытайся загрязнить душевную чистоту и непорочность того, кто никогда твоим рабом не будет! Прикуси язык, змея окаянная, не произноси нечестивых слов и не выдавай нечестивых своих умыслов. Подумай лучше о том, что мы на волосок от смерти: во-первых, нам угрожает голод, во-вторых, неизвестно, выберемся ли мы еще отсюда, а если даже выход из положения и будет найден, то я воспользуюсь им не с тою целью, на которую ты мне указываешь. Отойди же от меня и за мной не ходи, а не то я накажу тебя за твою дерзость и всем расскажу о безумной твоей выходке! Если же ты вернешься обратно, то я не оглашу твоих намерений и обойду молчанием твое бесстыдство. Оставь меня в покое, а то я тебя убью!

Слова эти навели на похотливую Розамунду такой страх, что ей было уже не до вздохов, не до просьб и не до слез, а предусмотрительный и дальновидный Антоньо от нее ушел.

Розамунда отправилась восвояси, а Антоньо пошел вперед, но ничего утешительного не обнаружил: снегу было везде много, передвигаться трудно, кругом ни одной живой души. Приняв же в соображение, что если он будет идти все дальше и дальше, то непременно заблудится, порешил он вернуться.

Потрясенные неудачей Антоньо, все воздели руки к небу, а затем уставили глаза в землю. Немного погодя путники объявили Маврикию, что хотят снова выйти в море, ибо в силу того, что остров сей дик и безлюден, они-де чувствуют себя не в силах долее здесь оставаться.

Глава двадцатая

О достойном упоминания происшествии на снежном острове

Некоторое время спустя вдали показался большой корабль, вселивший в сердца путников надежду на спасение. Паруса на нем убрали, из чего можно было заключить, что корабль собирается стать на якорь, а затем с необычайным проворством спустили на воду шлюпку, и на этой шлюпке какие-то люди начали приближаться к отмели, с коей в это время злосчастные путники уже сходили в свою шлюпку. Ауристела предложила немного подождать и узнать, что это за люди.

Шлюпка врезалась носом в холодный снег, а затем из нее выпрыгнули двое статных молодых людей крепкого телосложения, отличавшихся очаровательной наружностью и изяществом движений, и подхватили на руки прелестную девушку, бесчувственную и бездыханную: казалось, она не в состоянии будет ступить на берег.

Молодые люди крикнули нашим путникам, уже сидевшим в шлюпке, чтобы они высадились на берег и были свидетелями, в каковых-де они нуждаются. Маврикий ответил, что у них нет весел и направить лодку к берегу они не могут, разве те дадут им свои. Тогда моряки с помощью своих весел пригнали их шлюпку к берегу, и наши путники вновь ступили на снег. Вслед за тем два юных силача заградились деревянными щитами и с обнаженными шпагами в руках снова сошли на берег.

Первым движением Ауристелы, охваченной страхом, волнением и предчувствием новой беды, было броситься к прелестной девушке, потерявшей сознание, а за ней кинулись было и все остальные.

Молодые люди, однако ж, остановили их.

— Постойте, сеньоры! — сказали они. — Выслушайте нас со вниманием!

— Мы с ним уговорились, — продолжал один из них, — драться за счастье обладания этой занемогшей девицей. Смерть одного из нас должна решить дело в пользу другого, а иного средства прекратить любовную нашу распрю нет; впрочем, если бы девушка добровольно избрала кого-либо из нас двоих в супруги, то мы вложили бы наши шпаги в ножны, и утихли бы разгоревшиеся наши страсти. Вас же мы просим только о том, чтобы вы не предпринимали никаких попыток помешать нашей схватке, каковую мы доведем до конца, не боясь, что кто-нибудь станет нас разнимать, а нуждаемся мы в вас только как в свидетелях. Может статься, пустынные эти места продлят жизнь девушки, — а от ее жизни зависит и моя и его жизнь, — но сейчас мы спешим закончить поединок, и у нас нет времени расспрашивать вас, кто вы такие, как очутились вы в диких этих местах, да еще без весел, по каковой причине вы, видно, не можете покинуть пустынный сей остров, где нет не только людей, но и животных.

Маврикий им на это сказал, что их желание они исполнят свято. При этих словах молодые люди, не дожидаясь, пока девушка придет в себя и объявит свою волю, взялись за шпаги: пусть, мол, их спор решит поединок, а не сердечная склонность их дамы.

Итак, они бросились друг на друга, не соблюдая правил касательно выпадов, парадов, отходов, перебежек, и после первых же ударов один из них пал с пронзенным сердцем, а у другого была рассечена голова, — этому небо продлило жизнь ровно настолько, что он успел подползти к девушке, наклониться к ее лицу и прошептать:

— Я победил, владычица! Ты моя! И пусть блаженство мое продлится недолго, все же мысль о том, что я хотя бы одно-единственное мгновенье мог считать тебя своею, делает меня счастливейшим человеком на свете. Прими же, о владычица, мою душу, облаченную в последние мои вздохи, дай ей место в своей груди и не спрашивай на то дозволенья у своего целомудрия, — имя супруга дозволяет все.

Кровь из его раны текла на лицо девушки, но она в бесчувственном своем состоянии этого не замечала и так ничего ему и не ответила.

Два моряка, сидевшие на веслах, прыгнули на берег и бросились к умершему от раны в грудь и к раненному в голову, а тот в это время прильнул устами к устам своей супруги, за которую он так дорого заплатил, и душа в сей миг от него отлетела, и он откинулся навзничь. Ауристела за всем этим наблюдала издали и не могла различить и рассмотреть черты лица впавшей в беспамятство девушки; наконец она, дабы посмотреть на нее поближе и отереть с ее лица кровь, которою омочил ее перед смертью влюбленный юноша, приблизилась к ней, и тут оказалось, что это ее горничная девушка Тауриса, состоявшая при ней в ту пору, когда она жила у наследного принца Арнальда, который, как известно, сообщил ей, что поручил Таурису двум молодым людям, а те, мол, увезли ее в Ирландию.

Ауристела была потрясена, ошеломлена; она была печальнее самой печали, однако ж чувство это в ней стократ усилилось, как скоро она увидела, что прелестная Тауриса скончалась.

— Увы! — воскликнула она. — Небо являет все новые и новые грозные знамения моего злополучия, и если горькая моя доля означится еще и в том, что я скоро умру, то я назову ее долей счастливою: когда цепь несчастий длится и тянется недолго, когда они влекут за собою скорую смерть, то такую жизнь нельзя не признать счастливой. Для чего небо отрезает мне все пути, ведущие к душевному покою? Для чего на стезе моего избавления я, что ни шаг, встречаю преграды непреодолимые? Впрочем, сетования тут напрасны и жалобы бесполезны, а потому давайте проведем то время, которое я должна была бы потратить на жалобы, в молитвах за упокой души усопших, а затем похороним их, о живых же я по крайней мере сокрушаться не стану.

И тут она обратилась с просьбой к Маврикию, чтобы он, в свою очередь, попросил моряков съездить на корабль за лопатами.

Маврикий исполнил ее просьбу и сам тоже отправился на корабль, дабы уговорить лоцмана или же капитана снять их с острова и увезти, куда им заблагорассудится.

Тем временем Ауристела и Трансила принялись обряжать покойницу; христианская добродетель и благочестие не позволили им, однако ж, раздеть ее.

Наконец, обо всем сговорившись на корабле, возвратился с лопатами Маврикий. Таурису похоронили; когда же дошел черед до дуэлистов, моряки объявили, что они, как правоверные католики, не могут допустить, чтобы дуэлистов хоронили по христианскому обряду. Но тут Розамунда, не поднимавшая глаз с той самой минуты, когда она поведала Антоньо-сыну нечистые свои желания, — так ее пригнетало бремя грехов, — неожиданно подняла голову и сказала:

— Если вы почитаете себя за людей милосердных и если в ваших сердцах обретается купно с человеколюбием чувство справедливости, то проявите благородные эти чувства по отношению ко мне. Я с той самой поры, как вошла в разум, утратила его; у меня с малолетства дурные наклонности; я была на диво хороша собой, пользовалась чрезмерной свободой, ни в чем не нуждалась, — все это способствовало тому, что в моей душе поселились пороки и мало-помалу как бы срослись с ней. Вы уже не раз от меня слыхали, что я вертела королями, что кого я только ни полюблю, того и приворожу, однако ж время, губитель и похититель женской красоты, до того неожиданно меня ее лишило, что я не успела оглянуться, как уже подурнела. Со всем тем пороки укореняются в нестареющей душе человеческой, и они никак не хотят меня покинуть, я же им сопротивления не оказываю и плыву по течению моих прихотей, как, например, сегодня: не устояв перед соблазном хотя бы только поглядеть на этого юношу-варвара, я не выдержала и открылась ему, он же мне взаимностью не ответил; я горю огнем, а он холоден, как лед. Я надеялась, что найду уважение и любовь, а вместо этого встретила ненависть и презрение — такие удары сносить нелегко и невесело. Я вижу: смерть подходит ко мне совсем близко, протягивает руку, чтобы вырвать меня из жизни. И вот я взываю к вашему доброму сердцу, — оно не может не откликнуться на зов несчастной женщины, которая только на доброту вашу и уповает, — и молю вас: положите меня в эту могилу и забросайте мой пламень льдом! И не бойтесь, что грешное мое тело будет лежать рядом с телом этой невинной девушки, — оно его не загрязнит, останки добрых людей вечно пребудут чистыми, где бы они ни покоились.