Колобок по имени Фаянсов - Георгий Садовников

— Может, и не совсем друг, — легко согласилась Эвридика. — Но он сказал, будто ты для него не такой, как все. Фаянсов! Мы должны ему устроить поминки! Если не я и ты, то кто?

— Ты — помреж, стало быть организатор, а я-то что смогу сделать? — Фаянсов беспомощно развёл руками.

— Я уже всё рассчитала. — Перед ней и вправду лежал лист бумаги, испещрённый какими-то расчётами и схемами. — Стол накроем у меня. Готовкой, продуктами, естественно, я займусь сама. Твоя задача: водка и вино. Сейчас тебя субсидирую бабками.

Оказалось, она и это учла, принесла кошелёк с деньгами. Но он-то помнил, как Эвридика в буфете или столовой бережливо извлекала из этого тощего, некогда обшитого бисером кошелёчка свои затёртые рубли, и отказался: он сам богат, как тюменский нефтяной шейх.

Фаянсов давненько выпал из мира, где пьют, закусывают и потом, напившись, лобызают друг друга и ведут хмельные беседы. И потому не разбирался в названиях водок и вин, а их была тьма. Но ему помог сосед Валька Скопцов.

— Николаич, ты ли это? Ну, значит, скоро будет всемирный потоп! — услышал Фаянсов, растерянно озирая в ближайшем к дому супермаркете полки, заставленные бутылками алкоголя. От разнообразия этикеток рябило в глазах.

Пётр Николаевич поспешно объяснил, что его сюда привело, и пожаловался на сложность задачи.

— Расслабься! Сейчас подберём. Будет и дешевле и что надо по вкусу, — широко пообещал Валька. — Хотя выпивка невкусной не бывает! Но тебе этого не понять.

— Вы ошибаетесь! В молодости, на первом курсе… — запротестовал было Фаянсов.

Но Валька его перебил:

— Ты ещё вспомни, как пил мамино молоко! Стой здесь!

Он ненадолго куда-то исчез и вернулся с тележкой, нагрузил её бутылками, выбирая их по критериям, тайным для Петра Николаевича.

— А они не палёные? — осторожно спросил Фаянсов, стараясь не обидеть Скопцова.

Однако врачи и журналисты столько талдычили об этой заразе, о едва ли ни массовых отравлениях палёной водкой, кончавшихся летальным исходом, и он не мог не спросить, хотя сам употреблять не собирался.

— Не боись! Выбирал, как для себя, — заверил сосед.

В морге Льву Кузьмичу пришлось задержаться на три лишних дня. Ждали его бывшую жену и сына, но те не приехали, даже не откликнулись на телеграмму. К тому же студию охватила трудовая горячка, шли передача за передачей и одна сложней другой, поэтому было решено церемонию провести в воскресенье.

Хоронили Карасёва на новом, ещё голом кладбище, пока более похожем на пустырь, — ни деревца, ни единого даже хилого кустика.

«Достойное хранилище для нелюбимого тела. Лев Кузьмич был бы доволен», — еретически подумал Фаянсов, глядя на то, как молодёжь деловито выгружает из катафалка-автобуса гроб с покойным. Ему было жаль Карасёва, но он почему-то не испытывал положенной в подобных случаях скорби. Может потому, что Лев Кузьмич ушёл из жизни счастливым.

В куцей толпе провожавших собрались одни студийцы. Единственным посторонним был участковый Рындин, на этот раз переодетый в штатский костюм. В цивильном платье капитан уже не казался таким подтянутым и устремлённым к цели. Совершенно штатским стало и его лицо. Резкие черты слегка размылись, превратясь в курносый нос и припухшие губы, а брови отошли от переносья и взлетели этакими запятыми вверх, и потому Фаянсов не сразу узнал своего личного комиссара Мегрэ. Видимо, тот явился, полагая, будто похороны таят некий ключ к связям Фаянсова с покойным, и теперь выискивал эту незримую нить.

Капитан старался не мозолить глаза, держался за спинами провожавших, но его клетчатый пиджак, жёлтая сорочка и багровый галстук притягивали глаз, словно магнитом. Фаянсов так себя и спросил: а это, мол, что ещё за клоун?

Обнаружив, что его засветили, Рындин подошёл к Фаянсову и пояснил:

— Понимаю, для оперативной работы нужен костюм попроще. Этот у меня выходной, а других не имею.

На лацкане его пиджака серебрился значок мастера спорта.

— Не пугайтесь, — усмехнулся Рындин, перехватив его взгляд, — он по городкам. Было дело. А как, спросим, вы? Не передумали? Или намерены жаловаться?

— Я же вам говорил: я никогда не жалуюсь. Не люблю, — напомнил Фаянсов.

— Напрасно. Иногда следует жаловаться, — назидательно возразил Рындин.

— А я не люблю, — повторил Фаянсов. — Хотя за это меня колотили в детстве.

— Это кто ж занимался рукоприкладством? — спросил капитан, точно собирался протоколировать.

— Скопцов Валька, мой одноклассник. С чем-то попался и решил, будто наябедничал я, отмутузил, а потом оказалось, что донёс его дружок. Ну, он и вознамерился доказать, что бил не зря, мол, всё равно донесу. И снова намял бока. Но я молчал. Он так и мутузил, упорный парнишка, пока не остался на второй год.

— Вы тоже упрямы. Однако я уважаю сильного противника, — закончил Рындин фразой, явно заимствованной из дешёвой литературы. И только что не протянул при этом картинно для рукопожатия ладонь.

Гроб к этому времени поставили возле вырытой ямы. Кладбище только что открылось, и Карасёв как бы оказался первым и тайным действующим лицом в этой премьере, её невольным героем.

Фаянсов подумал: наверно, появись сейчас у Льва Кузьмича такая возможность, он бы привёл к своему гробу представителя местной администрации, и тот бы вручил ему, Карасёву, памятный приз, как первопроходцу этого городского погоста.

Гражданскую панихиду открыл директор, обуздав горькие обиды, причинённые ему Карасёвым, посетовал на невосполнимую утрату, отметил оригинальный талант усопшего режиссёра. Затем говорили другие…

А сам Лев Кузьмич одиноко лежал посреди выступавших и будто бы с кривой ухмылкой, скрытой под неподвижной маской, выслушивал обращённые к нему слова. Точно он всех надул: взял да помер. Ритуальный гримёр, очевидно выполняя чей-то заказ, пытался придать лицу Карасёва жизнерадостный вид, щедро накрасил щёки и губы, отчего режиссёр походил на выходца из пьесы абсурда, которую сам же и поставил здесь, посреди грустного кладбищенского пустыря.

— Словно он и впрямь кого-то ждёт. Вам не кажется? А, гражданин Фаянсов? — зашептал Рындин, горячо дуя в ухо.

— Мне не кажется, — быстро отрезал Пётр Николаевич, не поддаваясь на провокацию.

Фаянсов и сам пристально вглядывался в отвердевший холодный лоб Карасёва, уже навеки скрывший тайну за семью печатями, и её не распечатать никому и никогда. Неужели и вправду вся эта болтовня о никчёмности жизни для него имела высший смысл? Ну можно издеваться над простаками, ну эпатировать тёмный народ. Однако не до такой же степени? Из этой шутки не было обратного хода, и сего не мог не знать Карасёв.

— А что касается того света, — снова забубнил над ухом Рындин, — я эту версию отработал и, можно сказать, поставил окончательный крест. Проверил лично: есть тот свет, или его придумали сочинители, такие, как наш покойный. Сообщаю: вчера я специально сходил в планетарий, стоял два часа, изучал карту Вселенной. Прикинул всё. Так вот, там для того света попросту нет ни одного подходящего места. Я к тому, чтобы вы твёрдо знали, на тот случай, если пойдёте на встречу с Карасёвым.

— Я это учту, — иронически ответил Фаянсов.

— И правильно сделаете, — похвалил капитан, не заметив иронии.

После того как директор завершил панихиду и два рослых могильщика, дотоле равнодушно курившие в стороне, взяли крышку, готовясь навечно скрыть Льва Кузьмича от живых, произошло нечто невообразимое, из толпы вылетела Эвридика, на ходу распустив свои волосы, кинулась на грудь Карасёва и по-бабьи заголосила:

— Ой, на кого вы меня оставили, Лев Кузьмич?! Ой, дорогой вы мой, ненаглядный! Что я без вас буду де-ла-ать?

«Значит, она солгала, — несколько уязвился Фаянсов. — Её визит к Льву Кузьмичу не обошёлся сценарием и хлебом, и тем более колбасой».

Эта выходка удивила не только его, видно, она оказалась сюрпризом и для остальных студийцев.

После некоторого замешательства, парни из постановочной группы Карасёва ухватили Эвридику под мышки и оттащили от гроба. Когда её вели мимо него, Фаянсова, она вырвалась из их рук и уткнулась лицом в плечо Петра Николаевича, снова запричитала:

— Ой, Петенька, остались мы одни! Что с нами будет?

— Вера, успокойся. Ну хватит. Потечёт тушь, станешь некрасивой, — припугнул Фаянсов, невольно гладя её по голове.

— А я плачу без слёз, — сквозь рыдания пояснила Эвридика и вдруг поинтересовалась: — А ты считаешь меня красивой?

— И не только я, поэтому возьми себя в руки. На тебя смотрят, — посоветовал Пётр Николаевич, косясь на стоявшего рядом Рындина.

Капитан не сводил с них глаз, и во взгляде его читалось открытое удовлетворение, словно Эвридика и была той связующей ниточкой, которую он наконец-то зацепил.

— Вот и хорошо, что смотрят, — подняв голову, вдруг практично молвила Эвридика. Глаза её и впрямь остались сухими. — Пусть видят, что и у него, как у людей. А то получается, будто он никому не нужный, — сказала она, поправляя причёску. И затем, исполнив свой долг, вместе со всеми досмотрела завершение похорон.