Ганс и Грета - Фридрих Шпильгаген

– Тамъ было бы хорошо, – сказалъ Гансъ, – но она,пожалуй, и не заплачетъ, когда меня завтра вытащатъ изъ воды. Она еще обрадуется, что избавилась отъ меня! Нѣтъ, я ей не доставлю этой радости.

И вспомнилась ему старинная пѣсенка про дѣвушку, которую любили два молодца. Онъ изъ нея помнилъ только два стиха:

„Въ часъ разлуки пастушокъ

Пролилъ горькихъ слезъ потокъ.“

Сердце его ныло. Онъ сѣлъ на камень, закрылъ лицо руками, облокотился на деревянныя перила и горько заплакалъ. Но онъ скоро опомнился, всталъ и повернулъ назадъ, по дорогѣ къ дому.

Его хмѣль совершенно прошелъ, по-крайней-мѣрѣ Гансъ уже не шатался. Ему стало стыдно, что онъ плакалъ; имъ овладѣло бѣшенство; лобъ его сморщился и бѣлые крѣпкіе зубы заскрежетали. Ему попался подъ ногу большой камень, упавшій, вѣроятно, съ повозки, нагруженной камнями, которые предназначались для фундамента новаго зданія школы. Онъ схватилъ этотъ огромный камень своими сильными руками и кинулъ его въ прудъ съ такою силою, что вода вся такъ и всколыхнулась вокругъ.

Гансъ вскарабкался на крутую темную лѣстницу. Въ первый разъ въ жизни онъ проклиналъ ее за то, что она была такъ темна и крута. Онъ подошелъ къ двери своей горенки. Дверь всегда была отворена; у него нечего было украсть,- но сегодня, вѣтеръ, проникну въ черезъ ветхую кровлю, затворилъ ее. Пробоя у замка не было. Гансъ даже не потрудился поискать его! Онъ ощупалъ замокъ и разомъ выдернулъ его. Въ комнатѣ было такъ же темно, какъ и на дворѣ. Гансъ началъ искать ошупью столикъ, на который обыкновенно ставилъ свѣчу и спички, но не находилъ его. Продолжая поиски, онъ ударился головою о карнизъ большаго стѣннаго шкапа. – Проклятый! – закричалъ онъ въ бѣшенствѣ и ударилъ его ногой.

И старый шкапъ, ссохшійся отъ солнечнаго жара, изъеденный червями и покрытый пятнами отъ сырости, рухнулъ какъ карточный домикъ, такъ что доски полетѣли на голову и на плечи Ганса. – Этого еще не доставало! – прошипѣлъ онъ. – По мнѣ хоть весь свѣтъ провались въ преисподнюю!

Онъ наконецъ припомнилъ, гдѣ долженъ былъ находиться столикъ, на которомъ стоялъ жестяной подсвѣчникъ и лежали спички. Гансъ сначала зажегъ разомъ объ стѣну съ полдюжины спичекъ, а затѣмъ и свѣчу, едва видневшуюся изъ подсвѣчника. Что онъ тутъ натворилъ? Боже мой! Волосы у него стали дыбомъ. Самъ лукавый пвиѣсилъ на то мѣсто, гдѣ стоялъ шкапъ, отцовское ружье, охотничью сумку, пантронташъ и пороховницу!

Надо прочесть «Отче нашъ», можетъ быть призракъ исчезнетъ, и Гансъ хотѣлъ молиться, но слова не шли ему на умъ! Его зубы стучали, какъ въ лихорадкѣ. А ружье все висѣло на прежнемъ мѣстѣ и стволъ его блестѣлъ при свѣтъ свѣчи.

Онъ глухо захохоталъ.

– Глупости! – сказалъ онъ. – Это не призракъ, а просто отцовское ружье и баста! Оно, вѣрно, висѣло за шкапомъ, или нѣтъ, въ шкапу. Задняя стѣнка шкапа еще цѣла. Въ шкапѣ вѣрно было двойное дно. Правда, онъ не былъ такъ глубокъ, какъ ему бы следовало быть… Старикъ умно придумалъ! А они то искали, искали и ничего не нашли! Ослы! Теперь ружье принадлежитъ мнѣ!

Онъ отодвинулъ свѣчу, снялъ дрожащими руками, ружье со стены и осмотрелъ его со всѣхъ сторонъ. Лихорадоч¬ная веселость овладела имъ.

Онъ смѣялся про себя.

– Къ ногѣ! Заряжай! Прицеливайся! ГІали! – Онъ вложить въ дуло шомполъ. Зарядъ былъ еще въ винтовке.

Гансъ устремилъ глаза на одну точку.

– А что, если я завтра утромъ пойду да застрѣлю Якова Кернера? Можетъ быть, лучше подождать, пока онъ пройдетъ мимо меня въ церковь, или лучше убить его, когда онъ вместе съ ней будетъ возвращаться оттуда? Или пойти поохотиться на оленей въ лѣсъ? Вѣдь называюсь же они меня браконьеромъ и моего отца тоже? Зачѣмъ же мне быть лучше моего отца? Клаусъ увидитъ, какъ я съ ними раздѣлаюсь! А тамъ стану копить деньги, куплю себе домикъ съ землей и, на зло ей, женюсь на Аннѣ.

Его мысли путались. Ему представлялось, что передъ нимъ стоитъ Грета, потомъ она превратилась въ Анну, и наконецъ въ оленя, бѣгущаго по Ландграфскому ущелью! Свѣча догорала. Гансъ едва успѣлъ завернуть ружье и всѣ принадлежности въ дырявый лоскутъ сукна и спрятать его за тесовой обшивкой на чердакѣ, гдѣ лежалъ еще до сихъ поръ его дѣтскiй самострѣлъ. Потомъ онъ ощупью воротился въ свою комнату, бросился, не раздѣваясь, на постель и заснулъ крѣпкимъ сномъ, измученный болѣе непривычнымъ душевнымъ состояніемъ, нежели предъидущей попойкой.

IX.

Всѣ разбранили Ганса бродягой и лѣнтяемъ, когда булочникъ отказалъ ему отъ мѣста, и никто въ деревнѣ не хотѣлъ нанять его въ работники; теперь же, когда онъ нашелъ себѣ работу на мельницѣ Эрнеста Репке, это опять имъ было не понутру. Говорили, что у Репке не станетъ служить ни одинъ честный работникъ. Г. Репке мало-по-малу разсчиталъ, или скорѣе, разогналъ всѣхъ деревенскихъ парней и нанялъ себѣ работниковъ даже не изъ сосѣднихъ деревень, а откуда-то издалека. Если Репке дѣлалъ теперь исключенiе въ пользу Ганса, то онъ, вѣрно, ииѣлъ на это свои причины. Люди, обладающіе живымъ воображеніемъ, утверждали даже, что на гипсовую мельницу поступали съ костомольни кости, которыя скорѣе годились бы на кладбище, чѣмъ на мельницу.

Дошло до того, что всякій, кто проходилъ мимо мельницы и слышалъ раздающійся тамъ шумъ колесъ, испытывалъ невольный ужасъ и бормоталъ про себя краткую молитву.

Гансу самому была не посердцу его новая работа. Одна крайность и твердое намѣреніе не покидать деревни, пока все не порѣшится, заставили его обратиться къ Репке и привязывали къ этому мѣсту!

Работа сама по себѣ была легкая. Часто по цѣлымъ днямъ нечего было дѣлать, когда мельница останавливалась по недостатку воды, матеріала, или вслѣдствіе какого-либо поврежденія въ поставахъ, полусгнившихъ, какъ и все строеніе. Въ такіе дни, Гансъ работалъ на дому у Репке, въ томъ самомъ сараѣ, гдѣ когда-то кололъ дрова. Въ эту пасмурную осеннюю пору и на дворѣ было невесело. Изрѣдка показывалось тамъ человеческое лицо; только черный густой дымъ по прежнему разстилался изъ трубы по двору, да старая кошка сидѣла противъ дровянаго сарая и, не шевелясь, караулила добычу. Гансъ привыкалъ къ этой обстановкѣ; онъ машинально рубилъ дрова и могъ по цѣлымъ часамъ просиживать на мельницѣ и смотрѣть, какъ колеса толчеи, съ убійственнымъ однообразіемъ, поднимались и опускались одно за другимъ, потомъ опять поднимались и опять опускались: тукъ! тукъ! тукъ! тукъ! тукъ! тукъ! Третья толчея всегда стучала немного громче другихъ. Сначала это было пріятнымъ разнообразіемъ для Ганса, но скоро ухо его привыкло къ этому звуку и не отличало уже его отъ другихъ.

Прежняя веселость его исчезла: онъ не свисталъ болѣе, не пѣлъ, не строилъ воздушныхъ замковъ и совершенно утратилъ убѣжденіе, поддерживавшее его среди всѣхъ превратностей жизни, – убѣжденіе, что Гансъ – удалая голова и молодецъ на всѣ руки. Военные начальники не разъ ему замѣчали, что у него большой недостатокъ, – онъ не умѣетъ держать языкъ за зубами! Но если этотъ недостатокъ и принесъ ему много горя въ жизни, зато теперь онъ окончательно исправился отъ него.