Отважный муж в минуты страха - Святослав Тараховский

Толик с легким звяком зашвырнул опустевшую жестянку в урну и посмотрел ему в глаза. Круглолицый, краснощекий, с гладкой кожей, туго натянутой на крупный череп, он походил на диккенсовского Пиквика, на тот его добродушный образ, что с детства нарисовал для себя Саша. «Нужна твоя помощь, старик», — сказал Анатолий голосом, не терпящим отказа. «Классный он все-таки мужик», — двумя минутами раньше оценил бы друга Саша; теперь, после недавнего открытия, он был обязан думать о нем прохладнее, но все равно хотел помочь.

Тем более что уже догадался, о какой помощи может идти речь.

Младший брат отца Михаил Васильевич Сташевский заведовал гинекологией в 61-й московской больнице; договориться с ним по-свойски об операции без огласки не составит особого труда, решил Саша. «Я попробую», — сказал он Анатолию, и Орел без пустословий, крепким пожатием руки выразил ему свою мужскую благодарность.

В тот же вечер дома Саша застал отца и деда, мамы не было — для разговора об аборте лучшей ситуации не придумать.

Отец воспринял просьбу в штыки, сразу начал едко острить и противно доказывать, что ради какого-то замечательного мифического Орла он Михаила просить не будет, что все это нечестно, в обход правил и пахнет обманом советской власти, а он с советской властью никогда не ссорился и впредь собирается жить в спокойном согласии. Саша попытался поспорить, но его аргументы словно плеснули бензина в костер: полыхнул серьезный и нервный конфликт, слегка приглушенный — соседи же кругом! — но жутко принципиальный.

Дед не влезал, пил чай, как всегда, из большой кружки, грел об нее по лагерной привычке большие свои ладони и изредка по-свойски подмигивал внуку Сашке выцветшими глазами из-под седых бровей — все, что замышлялось и делалось против родной советской власти, ему было во благо. К тому же он хорошо знал характер своего зятя Григория. Подожди, Сашок, означало подмигивание, дай отцу выпустить пар, поглядим, что будет в финале. Воодушевленный такой солидарностью, Саша погонял скандал с горы и вспоминал очередную чудесную историю, поведанную дедом.

В лагере за Уралом его свалил тиф; десять дней между жизнью и смертью он, распластанный навзничь, доходил в карантинном бараке. Через десять дней стало ясно, что от болезни не умрет, но и к жизни — на баланде и скудной пайке — вряд ли вернется. Однажды скрипнула барачная дверь, и, развалив щель, в бокс влез брюхатый начальник лагеря Бачко — на голове кепка-аэродром, на плечах серый макинтош, под мышкой дубовый веник для бани. «Валяешься, падаль! — с ходу, с матерком и напором, заорал он на деда. — Притворяешься, бла-бла-бла, враг народа, что сильно больной! Нич-чего, предатель, бла-бла-бла! Залеживаться мы тебе тут не дадим. Скоро, бла-бла-бла, сдохнешь — выкинем тебя на погост, в тундру, на болото. К червям тебе дорога, бла-бла-бла, к червям, политическая ты сволочь!» Дед зашевелил губами, ответить ничего не смог и от слабости отключился. А когда пришел в себя, увидел, что Бачко уже нет, а на полу, у ножки деревянного топчана стоит пол-литровая бутылка с чем-то белым. Дотянувшись до нее, из последних человеческих сил вырвал зубами бумажную затычку и сделал глоток — молоко! жизнь! И заплакал от непонимания и обиды; лежал и думал: за что ему такие честь и человеколюбие? За что к нему, последнему политическому доходяге, который отбывает по 58-й, снизошел сам начальник лагеря, считавшийся всеми палачом и скотиной? Разве что за то, что он, Илья Сташевский, неплохой шахматист и выиграл у начальника Бачко партию на общелагерном турнире в честь дня рождения товарища Сталина? Возможно. Или за то, что начальник, перехватив письма-просьбы деда товарищу Берии, знает о полной невиновности добровольца и зэка Сташевского? Может, и так. Или за то, что Бачко совсем не таков, каким кажется, что тоска и смерть здесь таким Бачко без шахмат и общения с нормальными людьми? И такое вполне могло быть. Всю свою жизнь дед пытался расшифровать поступок начальника, но так и не смог распознать его до конца. Как и не научился категорически приговаривать в собственном мнении людей, потому что с той самой истории всегда допускал, что под мышкой у самого последнего негодяя может обнаружиться для тебя бутылка молока.

Он оказался прав. Через полчаса скандального спора, когда потерявший надежду Саша плюнул и ушел в свою комнату, к нему постучал отец. «Успокойся, — потребовал он от Саши, будто все это время скандалил не сам, — уж если твой Орел так хорош и так высоко летает… Только звонить Михаилу и договариваться с ним ты будешь сам!.. Впрочем, можешь сослаться и на меня…» Что на него подействовало: молчаливое неодобрение деда, собственный переменчивый характер или твердость сына, было уже не важно. Саша не сказал спасибо, вроде как было не за что, бросил короткое: «Я понял».

Милейший Михаил Васильевич — полная противоположность брату; трех Сашиных слов оказалось достаточно, чтобы он оценил ситуацию и немедленно дал добро, да еще в шутку попенял племяннику, что совсем забыл дядю и редко обращается к нему с такими интересными просьбами.

Все закончилось как нельзя лучше. Ольга избавилась от нерожденного человека, за что гинеколог получил коробку конфет, а Ольга — добро на поездку в желанную страну, где было много пляжей, океан и очень красивые вещи.

Толя обнял Сашу. Сказал, что он настоящий друг, и что он, Орел, никогда Сашино добро не забудет. На пьяной и шумной отвальной он снова обнял Сташевского. «Я привезу тебе в презент резные фигурки с острова Бали, — сказал он, обдав Сашу смесью лука и шашлыка. — Старик, ты знаешь, что это такое? Это полный абзац, это, старик, искусство запредела, всю жизнь будешь благодарить».

«Уже благодарю», — сказал Саша, хотя никогда не слышал о резных фигурках с острова Бали.

А потом на сереньком московском рассвете Саша и Светка провожали семейство в стеклянном аэропорту Шереметьево.

Анатолий, Ольга, чемоданы, сумки, верткий, норовивший выкрутиться из Ольгиной руки Петька.

Сигара Ил-62. Москва — Джакарта, с посадкой в Дели. «Когда же у меня так будет?» — мелькнуло у Саши.

Волнение, улыбки и снова волнение: забыли кому-то позвонить — Саша обещал все исправить.

Друзья были крепко довольны друг другом.

Как принято, обещали друг другу писать. Предполагали, что расстаются надолго.

16

Прошла всего неделя, когда в разгар дня шеф Волков поманил Сташевского к себе.

Указал на стул и, когда Саша приземлился напротив, негромко, дабы не привлекать внимания других сотрудников, сказал, что «есть повод для некоторой радости, Александр; наверху принято решение отправить тебя, молодого и растущего, в Иран — сменишь в Тегеране Щенникова в нашем Бюро. Так что дуй в отдел кадров насчет анкет, загранпаспорта, и вообще, с тебя бутылка».

Что?! В первое мгновение Саша совершенно ошалел и только потом начал соображать.

Волков сообщил о такой невероятной новости так обыденно и так, по времени, близко к последней встрече Сташевского с Альбертом, будто по всей гэбэшной цепи прошел ток, ожививший механизм, шестеренками которого является он сам, Толя Орел, Альберт и лично бедолага Волков. Кстати, Волкова никуда уже не посылали. Юрий Александрович крупно прокололся по пьяному делу в Афгане; героически загулял с медсестрой Галиной, попал с ней в аварию на апээновской «Волге», и сестричку ненароком убило: головой о переднюю стойку машины. ГБ его отмазала, держала на службе как преданную делу единицу, опытного журналиста и члена великой партии, но большая карьера уже была для него наглухо заколочена и не манила сиянием своих соблазнов.

Спасибо ему, конечно, что такую новость Саше принес; наверняка гэбисты с ним совещались на предмет его, Сташевского, пригодности и общей идеологической доброкачественности, и раз решили послать, значит, молодчага Волков дал добро. И в ГБ — молодцы. Легко могли бы не послать — послали. Не зря, значит, он с Альбертом закорешил, не зря отзывы про яремную вену писал, играл с Макки в теннис и даже, выходит, не зря общался с девчонками из «Метлы» — все было не зря.

Отступив от начальственного стола, Саша с трудом подавил в себе желание сорвать трубку и немедленно позвонить. Кому? Светке. Родителям. Деду. Всем. Что сообщать? Что его посылают в Иран? Командируют от редакции, но он-то знает, кто за этим решением стоит. Потому, Санек, особо радоваться тебе не стоит. Покупает тебя ГБ, окончательно и с кишками. Ты можешь отказаться, можешь сказать «нет», но дело в том, что сказать ГБ «нет» в тысячу раз труднее, чем «да». Да и, если откровенно, не сильно-то ты хочешь говорить сейчас «нет».

Но успокоиться невозможно. За ухом привычно стучит жилка, и все в нем дрожит, дребезжит и звенит, словно горсть оброненных серебряных монет. Иран, Санек! Хайям, бирюзовые реки, гордый народ! Иран! Ты столько лет о нем мечтал! Ты везунчик, Санек, карта тебе пошла. Ну и пусть тебя покупает ГБ. Вернее, пусть думает, что покупает, и что это ей уже удалось. ГБ есть ГБ, у нее своя игра, но твоя-то жизнь продолжается! Ты журналист, ты едешь в любимую страну, чтобы честно делать свою работу. Тотчас возник в нем вопрос, что значит для него «честно» и что значит «честно» в советской жизни вообще, но из-за особой сложности требовавшегося ответа он не стал его развивать. «Ты просто едешь в Иран, и ты едешь туда в такое интересное время, Санек», — размышлял он, выходя в коридор, чтоб перекурить и сбить волнение.