Портрет королевского палача - Елена Арсеньева

– Давай-ка постоим минуточку, и я тебе кое-что расскажу про эту картину, «Сафо и Фаон», – говорит Николь. – Короче, Максвелл по своему обыкновению сделал ремейк. Сафо изображала Марта Эйзесфельд, она австриячка, знаменитая фотомодель, само собой, и замужем за… – Николь усмехается. – Не скажу, а то ты упадешь. Короче, хорошо, что Марта не носит фамилию мужа, иначе эта фамилия мелькала бы в газетах раз в шесть чаще, чем теперь. Только в других газетах и в отнюдь не в разделах официальной хроники. Сначала я думала, Максвелл просто сумасшедший, что именно ее выбрал моделью для Сафо. Но ведь он тщеславен, как… вот уж правда что как Монторгей![12]

Я хихикаю, оценив каламбур. Все-таки мы стоим именно на улице Монторгей!

– Короче, Сафо – Марта. Лицо Фаона теперь известно всему Парижу! Раньше он был просто красавчик по имени Борис Ковальски (хотя на самом деле – Ковалев, и не поляк, а русский) и подвизался на подиумах. Сначала все решили, что это – очередной любовник Марты. Что за беда, что она старше его на пятнадцать лет! Но вскоре в одной газетке мелькнула заметочка… Погоди-ка! Вот он, Фаон!

Она тычет пальцем куда-то мне за спину, и я оглядываюсь. Сзади стоит витрина, в витрине реклама парфюма «Визит» от Писсаро. Я вижу большущий портрет неописуемо красивого, вернее, красивенького, сладко-приторного мальчика с томными, влажными глазами, с ухоженными ногтями – такому маникюру позавидует любая женщина, – по пояс голого, с гладкой, безволосой кожей. Одна рука закинута за голову и видна такая же безволосая подмышка. Бр-р! У этого красавчика, наверное, эпиляция сделана по всему телу, петух ощипанный! Внизу плаката надпись – «Для мужчин».

Как-то я не пойму: что именно на этом плакате – для мужчин? Парфюм? Или мальчонка? Вот именно!

– Это и есть Фаон? – брезгливо спрашиваю я. – А ты ничего не перепутала? Этому плакатику только в гей-клубах висеть.

– Ты угадала, – кивает Николь. – Запомни этого мальчика, о нем мы еще поговорим.

– А кто изображал Купидона? – нетерпеливо спрашиваю я, не желая тратить время на всякую голубизну.

– Ну, я вижу ты и в самом деле знаешь эту картину! – хихикает Николь. – Теперь поговорим о Купидоне! На картине Давида он какой-то бесполый, вернее, андрогинный, не то мальчик, не то девочка, да? И у него в руках лира Сафо. А на картине Ле-Труа стоит на коленях голая красоточка с крылышками, конкретно женского пола, – и похотливо держит ручку между ног Сафо. Ну, сама понимаешь, где. Ты представляешь?

– Ну да, – киваю я. – Представляю. Эпатажно, что и говорить.

– Эпатажно?! – чуть ли не взвизгивает Николь. – На вернисаже побывал весь Париж! До этого никто не подозревал о противоестественных пристрастиях Марты! Она была символом женственности! Как Мэрилин Монро! Но если ее мужу прощали брак с фам фаталь, роковой женщиной, то брак с вульгарной лесбиянкой не простят никогда. То есть уже не простили. Особенно после того, как выяснилось, что Борис Ковальски был любовником ее мужа.

– Вот уж воистину – союз любящих сердец! – ахаю я.

Глаза Николь смеются:

– Ты, конечно, не следила за тем, что творилось в нашем кабинете министров в мае, верно? Один портфель вдруг поменял хозяина. Прошение об отставке подал человек, который ратовал за бесконтрольный въезд в страну мигрантов и громче всех кричал о необходимости национальной терпимости и поощрении браков с черными. Сам премьер чуть не ушел с поста! Хотя он был тут ни при чем, он давно пытался сладить с этим… мужем Марты. Прошли те времена, когда французы упивались демократией для всех. Мы скоро сменим цвет кожи, цвет глаз и цвет волос. Надо поощрять браки со славянами, с европейцами! Но не с азиатами и не с африканцами! Именно в этом спасение нации!

Я смотрю, вытаращив глаза. Экой воинствующей националисткой оказалась моя миленькая сваха!

– Ты что-нибудь поняла из того, что я сказала? – спрашивает Николь.

– Ну да, – растерянно говорю я. – Марта была лесбиянка, ее муж – голубой… ну и все такое. А ты вышла за Мирослава, чтобы спасти нацию.

Николь так хохочет, что Шанталь поворачивается, смотрит на мамочку и тоже заливается смехом.

– Ну, можно и так сказать, – с усилием выговаривает Николь. – Я спасла нацию, выйдя за Мирослава. Ну а Максвелл – написав портрет Марты в образе Сафо.

– Ты хочешь сказать, он сделал это нарочно?! – доходит до меня. – Чтобы свалить того министра?!

– Я не думаю, что он ожидал такого сокрушительного эффекта, – говорит Николь уже спокойнее. – Но он знал, что Марта – еще та Монторгей. И сыграл на этом. Но знаешь, что самое смешное?

– Что? – с любопытством таращусь я.

– Помнишь красоточку Лору, для которой сегодня были куплены всякие туфельки? Ну, которую Максвелл приветствовал столь замечательным образом?

– Как же, как же…

– Так вот. – Николь делает драматическую паузу. – Эта Лора – проститутка. Причем не из самых дорогих. Но когда я увидела Лору, то сразу поняла, кто эта мадам Люв. Содержательница какого-то притона, которая одевает своих девочек на престижных аукционах, чтобы эти девочки могли приманивать более денежных клиентов, а не всякую шушеру.

Я уже устала сегодня таращить глаза, честное слово! У меня скоро такие морщины на лбу залягут, что их никаким массажем не разгладишь. Господи, Николь – девушка из респектабельной, сугубо буржуазной семьи, даже, кажется, старинного рода (Лерка мне что-то писала про дом четырнадцатого века, которым владеют Брюны где-то в Бургундии, а четырнадцатый век – это вам не кот начихал!), благонравная жена и мать, – и со знанием дела рассуждает о парижских проститутках. Ну откуда она могла знать в лицо эту Лору?!

– Неужели ты не поняла? – отвечает Николь на мой возмущенный вопрос. – Да ведь на картине Максвелла в виде голенького Купидончика была изображена именно Лора. И похоже, она никак не может ему простить того, что лишилась богатой покровительницы – Марты – и теперь принуждена опуститься до уровня мадам Люв. Наверняка Марта ей вещички покупала в бутиках, а не на распродажах и на аукционах!

Надо же, какая несправедливость судьбы! Борис Ковальски после публичного скандала стал моделью у Писсаро, а Лора скатилась вниз по социальной лестнице.

В это время Шанталь, которой явно надоело служить образцом терпения и благонравия, начинает кудахтать и вертеться. Ее внимание поглощено стойкой с мороженым – тем самым, о котором мечтала я. Позавчера она у меня съела чуть не весь шарик мангового и, похоже, крепко пристрастилась к нему.

Может, это не педагогично – кормить девятимесячного младенца мороженым, – но и вреда особого я в этом не вижу. В жизни настолько мало радостей, что нельзя отказываться ни от одной!

Отхожу к лотку, доставая кошелек. Отчасти моя поспешность вызвана тем, что я хочу соблюсти финансовую независимость: и так Николь все время платит, когда мы заходим в кафе или бистро. И в квартире ее я живу, и продукты она не разрешает мне покупать… Короче, мороженое я могу купить и сама. И ей куплю, и себе, и лишний шарик мангового – для Шанталь.

А еще я тороплюсь отойти от Николь и прекратить этот увлекательный разговор потому, что он вдруг стал мне ужасно неприятен. Мне тошно думать о том, к чему неизбежно сводилось общение Максвелла и Лоры. Да и мадам Люв его приветствовала, будто дорогого друга. Наверняка он завсегдатай ее заведения!

Уныло усмехнувшись, поворачиваю голову и гляжу на Максвелла. Мне его отлично видно. Наконец-то он закончил разговор со своим знакомым и протягивает ему руку. Тот встал, пожал руку Максвелла. Наконец приятель уходит в парк, но прежде чем уйти, он на минуту оборачивается, и я вижу его лицо…

Прежде чем взять в руки перо, я долго перелистывала страницы этого дневника. Тетушка завещала мне продолжать его, вести записи о нашей жизни, о делах в замке, о событиях в стране, о победах и поражениях, которые влечет за собой каждый день, но я раскрыла эту тетрадь в плотном, обтянутом потертым шелком переплете только сегодня, спустя более чем семь лет после смерти Шарлотты Лепелетье.

Нынче вернулся из Парижа Максимилиан и привез известие о результатах судебного процесса. Это не та победа, на которую мы рассчитывали, однако и не вполне поражение… Но Максимилиан угрюм, подавлен. Он держится так, словно потерпел сокрушительное фиаско. Обиднее всего для него то, что его вынудили дать клятву, что он исполнит решение суда. Да, имя Лепелетье перестало быть синонимом чести, и я знаю лучше других, почему.

Я слышу хруст песка под окном. Это Максимилиан. Весь вечер он ходит вокруг замка, не в силах успокоиться. Нет смысла идти его утешать: все уляжется само собой. Думаю, он примет то же решение, что и я, но если он спросит совета, я расскажу, что придумала. Почти не сомневаюсь, что нынче вечером он зайдет ко мне поговорить.