Арифметика войны - Олег Ермаков

А ведь я могу оставить все как есть. Разве не выполнила рота свою задачу? Путь дальше нам преграждают завалы, их придется взрывать или разбирать. Почему же не остаться здесь, удерживая господствующие высоты? Сама таинственная сила земли, которая, конечно же, вненациональна, подарила нам прекрасную возможность: жить дальше, вот смотреть на корявый кустик розы, торжественное солнце, трепетное, а никакое не каменное; думать о далеких городах, селах на широких реках, писать туда мысленно письма, воображать лица родных и друзей, представлять, чем они сейчас заняты и вспоминают ли нас, горстку солдат в запыленной и просоленной одежке, с закопченными лицами, залезшими, как давние ратники северского князя, в пространство Иного. Мой далекий предшественник хотел добыть славу русской земле, но потерпел поражение, а его все же помнят как героя. Помнят – благодаря слову. Князь вошел в книгу. А мы здесь без лишних слов пропадем, как уже пропадали сотни и тысячи ребят. Но можем и выжить.

Я отдал приказ взводам спускаться, занимать места в машинах и продолжать движение. Все рассуждения я смахнул как пылинку с лица. Я был во власти Психического Поля Войны. И не так ли, кстати, поступил князь северский Игорь? Моя маленькая храбрая колонна поползла дальше, тараня валуны и взрывая куски скал, пока танк сам не подорвался, мина сработала не сразу, под первым катком, а посередине – в самом уязвимом месте, где толщина брони 20 мм. Детонировал боекомплект, и танк разворотило изнутри огненным смерчем, сорвало башню, выбило люки, фрагменты тел разметало по камням; в живых из экипажа никто не остался, из продырявленного бронированного брюха текла кровь, ее запах чувствовали даже за несколько метров. Но машины могли его объехать по стопе горы, наклоняясь, но не опрокидываясь, и колонна пошла в объезд.

Мы вышли из первого ущелья; перевели дух, запросили артиллерийскую подготовку, и уже через несколько минут гаубицы ударили по второму ущелью; налетели и штурмовики СУ-25; а потом туда сунулись мы. И над нашей колонной схлопнулись две стены огня. Поймавшись на нашу уловку – о которой им стало известно, конечно же, заранее, утечка информации была обычным делом, – мятежники перебросили с южной дороги сюда, на северную, проходящую по трем ущельям, почти все силы. И мы это почувствовали на собственной шкуре. Две машины были сразу подбиты из гранатометов, крупнокалиберные пулеметы сыпали дождь разрывных и бронебойных пуль, ударили минометы. Ущелье озарялось вспышками, его скалы горели и сияли звездами, словно мы уже взошли на вселенские кручи. Я потерял способность что-либо соображать и командовать, бой шел сам. Да это и не бой был, а избиение. Я приказал отступать тем, кто еще был способен это сделать. Мой механик, Бакеренков, был убит, я оттолкнул его в сторону и сам сел за рычаги; приказал Чепелю взять на трос подбитую машину с раненым экипажем; мы пятились, а вокруг разбивались заряды, выпущенные из гранатомета, но в нас никак не могли попасть. Я снова запросил артиллерию, но связь оборвалась. Оказалось, что у нас срезана антенна. Я послал Гриню к прапорщику с приказом срочно выйти на связь с «Чайкой». Наконец завыли над нашими головами снаряды, на скалах и гребнях вырастали черные клубы, но один снаряд упал совсем рядом, мы услышали свист осколков, а у бегущего назад Грини вдруг вывернулись из бока белые ребра, будто какие-то жабры, костяной веер, и он распластался, зарылся лицом в пыль, прах этой земли, крепко зажмурившись. Надо было быстрее оттуда выползать. Пасть кобры для мангуста оказалась слишком огромной… Полк, пошедший южной дорогой, ударил с другой стороны ущелья, это было так неожиданно и мощно – ведь там стояли совершенно деморализованные подразделения афганской дивизии, – что огневые точки мятежников на мгновенье просто захлебнулись и смолкли. А полковые батальоны стремительно наступали. В небе появились вертолеты. Этой заминки нам хватило, чтобы выйти из-под огня и вытащить раненых и трупы. Я смотрел на эти лица, которые несколько часов назад внимали мне, – сейчас они были недосягаемы. Эти люди перестали кого бы то ни было слушать. Мир оборвался для них здесь, у пакистанской границы, среди знойных гор, поросших редкими кедрами, в вое мин и стрекоте вертолетов, в вони солярки и сожженной крови. Нет, это солнце было из камня, из камня, почему-то крутилось в голове одно и то же, из камня, и эти лица тоже окаменевали, каменели даже открытые глаза, странно было называть этих людей по фамилиям и именам, у них уже не было имен…

И у меня его нет. Я – просто цифра в этой истории, исчезающе малое значение. Тот, кто по статистике выжил и вернулся, оказался в плюсе. Ну да, я уцелел. Лишь к перемене погоды у меня раскалывается голова…

Раскалывается голова, в виске начинает кружиться черный живчик самума, перед глазами всплывают круги, как шары перекати-поля, в пыльных вихрях мелькают какие-то обрывки, как это обычно и бывает, когда самум накатывается на полк. Только мне кажется, что это обрывки солдатского письма. В воздухе носятся целые фразы. И даже те, которых не было в самом письме. Я сжимаю виски ладонями и шепчу проклятья. Нет, так можно договориться до полнейшего абсурда. Но солдат продолжает слать сквозь свистящую мглу свои сообщения о том, что я мог не поддаться и все остановить. И оба мы понимаем, что это не так.

Русская сказка

Щитовой домик и участок земли отставной капитан Николай Колядин получал только при одном условии: если он поступит на работу конюхом. Сначала конюхом, а там посмотрим, пообещала директор конезавода Василина Евгеньевна, женщина статная, с зычным голосом, твердым характером и миловидным лицом. В этом щитовом доме были все удобства, построить его успели в последний лучший год перед новой русской эрой, когда Воронцовский конезавод процветал и воронцовские рысаки и тяжеловозы занимали не последние места на всесоюзных выставках, получали дипломы и медали и уходили по хорошей цене за границу.

Правда, времена уже менялись.

Колядин мог отказаться. Он приехал в разведку. Конечно, заснеженное Воронцово с желтыми пятнами соломы, дымящимися на морозе свежими навозными кучами у конюшен, с хмурыми жителями в телогрейках, ушанках, платках и валенках было захолустьем, но живописным, и жилье ему понравилось. Все удобства, природный газ… И надо же с чего-то начинать гражданскую жизнь.Они переехали, целый контейнер вещей пригнали – на станцию, оттуда на КамАЗе в Воронцово. Разгружали полдня. Окутываясь морозным паром, таскали кресла, тюки, чемоданы, секции «стенки», ковры, книги. Сергей, помогавший им с еще одним местным мужиком, радовался, что Наталья не пианистка. Но вещей и так было порядочно. Это всегда обнаруживалось во время переездов из гарнизона в гарнизон. Когда вещи стоят по углам, кажется, их совсем мало, как то приличествует кочевой семье офицера. Колядин любил повторять, что у Максима Максимовича – вот у кого был эталонный запас: несколько книг, закопченный чайник, кисет, трубка. Что еще солдату надо? На это ему отвечали, что книги солдату тоже не нужны – балласт. Для рядового, может, и балласт, уточнял Николай, а у Максима Максимовича было звание.

Сергей, дальний родственник, как-то при встрече (кажется, это были чьи-то похороны) расписывал Воронцово, приплетая Махно, мечтавшего о светлом будущем, где на лугах будут вольно пастись кони и разгуливать красавицы, и звал погостить в райском местечке. Колядин взял и приехал жить. Кони там действительно паслись. И от дороги к деревне вела дубовая аллея конезаводчика еще царских времен, купца Козубовского. Что касается красавиц, то тут Сергей явно преувеличивал, они предпочитали разгуливать по улицам близкого города. Вскоре и сам завхоз туда перебрался, почуяв разрушительную силу ветра перемен. А Николай с Натальей остались.

Они поселились здесь, на земле, и отставной капитан, когда-то подававший надежды, собиравшийся поступать в академию и уже расчищавший место на погонах для одной крупной звезды, пошел на конюшню – убирать за лошадьми, перебрасывать пуды навоза, когда ломался транспортер, пасти табун на лугах над Днепром в облаках слепней и мошкары, под беспрерывными дождями или в знойном мареве, при свете звезд и зареве близкого города. Впрочем, никто особенно этому уже не удивлялся, страна встала на дыбы, и кто-то из грязи попадал в князи, а кто-то и наоборот; одну шестую земли трясло и ломало; появлялись новые государства; по железным и автомобильным дорогам тянулись контейнеры исходящих; беженцы спасались с одними узлами; гремели указы и заявления, лязгали гусеницы танков и тягачей. Мало ли какая причина заставила офицера, вступившего в самую лучшую пору жизни, резко все изменить. О переменах говорило всё.

Они поклеили новые обои, покрасили полы, рамы, развернули ковры и паласы, расставили мебель, повесили на стены репродукции и фотографии, вернули книги на книжную полку. Весной капитан вскопал огород, посадил – еще с помощью родственника – вишни и яблони, обнес двор изгородью, пока временной, из ольховых жердей, до лучших времен, как заметил Сергей; на поле позади двора посадил картошку, начал строить хлев. Жена Сергея дала им цыплят, предлагала и кроликов, но Наталья наотрез отказалась, ее тошнило при одной мысли о том, что с ними придется делать, когда они наберут вес. Жена офицера, привыкшая к жизни в дальних гарнизонах, она все-таки оставалась горожанкой, более того – коренной ленинградкой, и, конечно, мечтала всегда о своих проспектах и мостах. Но Николай, выходец с Урала, был равнодушен к этому городу; ему, пожалуй, нравилась Москва, а еще больше – Пермь.