Откровенность за откровенность - Поль Констан

Дома она обуви не носила и в любую погоду босиком ходила за газетой в конец аллеи. Подошвы чувствовали что-то полузабытое из детства, и она пританцовывала на ходу. Каждое утро Пастор смотрел, как она виляет бедрами, словно вновь став девчонкой из Порт-Банана, которую шлепали, чтобы подобрала зад. А на обратном пути, листая «Мидлвэй Тудэй»[20], она расходилась еще пуще, ножка влево — ножка вправо, и бросала Пастору через плечо: — я делаю зарядку, ваше преподобие!

— Я понимаю, миссис Паттер, — отвечал Пастор. — В здоровом теле здоровый дух, это прекрасно как молитва.

Да, она полюбила этот квартал, отвоеванный, дом за домом, у города белых. Так было заведено в те годы: когда вселялся негр, белый сосед съезжал, продав свой дом другому негру, что влекло за собой, как в игре в домино, переезд следующего белого. Тот спешил продать дом, боясь, что за него уже ничего не дадут, если вдруг не останется больше негров-покупателей. Дом был деревянный, совсем простой, с верандой и гамаком для теплых летних ночей, с лужайкой и иудиным деревом. Здесь они зачали и вырастили Кристел. Здесь жизнь, которая больше не была у них общей, сосредоточилась вокруг маленькой девочки; это был подарок небес — и ее удивительная красота, и бойкость, выделявшая Кристел среди ровесников, которых она превосходила во всем, что бы ни делала. Родители ревностно следили за ее развитием, учили и наставляли; отец занимался воспитанием наравне с матерью, а затем, поскольку у него было больше времени, и вовсе оттеснил ее.

В любительском видеофильме, который Механик снял в праздник матерей, двенадцатилетняя Кристел на вопрос: на кого ты хочешь быть похожей? — ответила: на Мэрилин Монро; а на вопрос: на кого ты не хочешь быть похожей? — НА МОЮ МАТЬ! Повернув свое хорошенькое личико к камере и глядя прямо в объектив, она объясняла, что не хочет быть такой женщиной, которая жертвует своей личной жизнью ради общественной, работает до двух часов ночи, в выходные запирается у себя в кабинете, наверстывая упущенное, едет в отпуск, только если приходится сопровождать в Европу группу студентов, по утрам заставляет их заниматься, после обеда водит на экскурсии, а тем временем Кристел и ее отец — они ездили вместе — должны сами себя занимать: возьми книгу и почитай!

Кристел заявила перед камерой, что хочет много детей, мужа и дом, в котором всегда уютно!

Они очень смеялись все втроем, когда смотрели кассету, стараниями Механика обильно сдобренную шуточками, белочками-зайчиками, которые бегали друг за другом, играя в догонялки. Он ускорял темп, чтобы показать, до чего Глория у них НЕУГОМОННАЯ. Закончилось все разлетающимися розовыми сердечками. JUST KIDDING![21] — гнусавила Кристел, перенявшая у бабушки с дедушкой канзасский выговор. — JUST KILLING! IT’S A JOKE![22] Сердечки слетелись вновь и сложились в слова: I LOVE MUM[23], SPLATCH!!!

Но Глории стало не до смеха, когда однажды вечером она обнаружила, что праздничное платье для Кристел, платье к ее первому балу, уже куплено, — а она-то радовалась, предвкушая, как посвятит полдня дочери. С каким удовольствием она бы перебирала шелка — понежнее или поярче? — искала туфельки под цвет.

Может быть, даже подарила бы ей нитку натурального жемчуга. Ей хотелось насладиться ролью счастливой матери очаровательной девочки-подростка, чтобы все увидели, чтобы все восхитились, прежде чем она выпустит дочку в свет и будет, изнывая от беспокойства, в полночь ждать ее домой: пиво, травка, скорость, поцелуй, а все шелковое платье!

Оно было уже тут, разложенное на диване, его купили с ПА, заранее, за неделю до бала. Зачем же? — спросила Глория. Ответом был поток упреков из хорошенького ротика, который между двумя глотками кока-колы объяснил ей, что у всех девочек платья уже есть, а она боялась, что не останется того фасона, который ей хотелось, и Па специально ушел с работы, Па повел ее в универмаг, Па помог ей выбрать.

— Но я же говорила, что хочу купить тебе платье сама, что мне это будет приятно!

— Ах, тебе будет приятно, конечно, всегда главное, чтобы тебе было приятно! — Девчонка перешла в наступление: — А я, обо мне ты хоть немного думаешь? — и она разрыдалась. А отец, чтобы утешить дочку, обещал, что отвезет ее к бабушке и та сама оденет ее к торжественному событию. Оставь, говорил он Глории, кривя губы: мол, ничего страшного не произошло и лучше не настраивать Кристел против себя. Оставь.

Глория так и не увидела свою дочь в бальном платье; она утешалась, говоря себе, что вся эта дребедень — прошлый век и ей вообще не стоило встревать, потому что на ее взгляд этот маскарад просто смешон. Теперь Кристел больше жила у дедушки с бабушкой, чем дома. На этом настоял Механик, чтобы ребенку не готовить самому обед, а часто и ужин. Целыми днями она ждала родителей, сидя перед телевизором с телефонной трубкой у уха: они с лучшей подружкой не просто разговаривали, а включали одну и ту же передачу и обсуждали ее по телефону, как если бы сидели рядом.

Глории пришлось согласиться: нельзя обрекать дочь на такое одиночество при живых родителях. А потом и он стал ужинать у отца с матерью, ему хотелось садиться вместе с Кристел за настоящий стол, без бумаг, без самоклеек, без крысы. Пожар и наводнение послужили ему предлогом, чтобы перевезти туда свои компьютеры. Встречались они в университете. Последний раз Глория видела мужа два дня назад: она парковалась на стоянке, а он как раз выезжал. Он ее не заметил, а ей показалось, что он изменился, как-то постарел. Она вдруг ощутила прилив нежности и решила, что позвонит ему, как только доберется до своего кабинета. Но не успела открыть дверь, ее так одолели со всех сторон, что она не знала, за что хвататься. Вспомнив вечером, что так и не позвонила, Глория поклялась себе сделать это с утра, как только встанет.

Глория набрала номер родителей мужа и, пока трубка заливалась гудками, посмотрела на часы: четверть десятого, они наверняка уже ушли в церковь. Но Кристел проснулась.

— Ну? — отозвалась она.

— Это ты, моя милая, зайка моя сладкая, красавица моя, бутончик мой апельсиновый, — замурлыкала Глория.

— Погоди, я позову папу, — перебила ее Кристел. Ждать снова пришлось долго, Глория уже начала терять терпение.

— Вы там что, спали? — спросила она Механика, услышала в ответ, что они действительно вчера поздно легли, и начался удручающе банальный диалог: как прошел симпозиум, как они погуляли потом женской компанией. Она говорила и чувствовала спиной недобрый взгляд Бабетты, оценившей, надо думать, все убожество этого недоразумения, которое Глория упорно именовала: муж, ребенок, семья. Глория вся съежилась над телефоном, никак не получалось вернуть немного их близости, хотя бы сказать Механику, что она по нему скучает, и тут вошла Лола Доль, такая, несмотря ни на что, красивая, что сердце Глории устремилось к ней. Ей захотелось бросить трубку, оборвав на полуслове Механика, который теперь все тем же тоном постороннего рассказывал, как вчера они с Кристел смотрели вестерн, хрустя поп-корном: вот здорово было! Скажи маме.

Лола Доль окинула взглядом кухню. Ей вспомнилась другая — в доме, где прошло ее детство. Она любила запахи дерева и горячего кофе. Это было почти блаженство, она даже потянулась и зевнула. На севере долгая зима длит детство, окутывает его снежным коконом, укрывает большим белым одеялом и запечатлевает счастье мерцающими письменами на оконных стеклах. А для Лолы зима была еще и красным чревом театра «Густав-Доль», тесной, как цыганская кибитка, уборной ее матери, куда актрисы труппы приходили, закутанные до бровей, в шарфах, в теплых шапках, и постепенно раздевались, согреваясь чаем.

Среди вороха одежек они говорили о любви. Слова, точно морские волны, накатывали на нескончаемый песчаный берег смеха, а порой вздымались и пенились гневом. Женщины любили поболтать, как прачки у пруда. На языке у них вертелись извечные мерзости, их излияния питались с незапамятных времен незатухающей распрей. Хлопала дверь, актрисы умолкали, и слышался голос отца, проверявшего, все ли в порядке на сцене: отец разговаривал сам с собой в пустом театре. Голос отца проговаривал тексты, заливался тирадами.

А лето означало катер и острова, охапки цветов, одинокое деревце на ветру. С приходом солнца она видела мать утренней — молодой, нагой, белокурой, а отца с книгой в саду, спиной к ним, чтобы их не слышать. Лола читала наизусть отрывки из пьес, которые они играли зимой — она запоминала их, сама того не сознавая. Они спрашивали, кого бы она хотела сыграть на сцене: королеву в роскошном наряде, но не произносящую ни слова, или нищенку в лохмотьях, которой в пьесе принадлежит центральная роль. Я выбираю королеву, отвечала Лола.

Она впервые переспала с мужчиной в тринадцать лет — а ему было тридцать семь. Лола запомнила возраст любовника, потому что ее отец, которому тогда уже перевалило за пятьдесят, именно тридцать семь считал для женщин началом увядания, а для мужчин — лучшей порой. Сравнения отца, если перевести их на французский, были из области виноделия: выдержка, крепость, букет. Если так, то она отведала коллекционную марку. Тогда был день такой же, как сегодня, теплый и полный трепета новой жизни. Казалось, было слышно, как распускаются листочки, как лопаются почки под их напором, как раскрываются цветы до самой сердцевины, до влажного пестика, и шмели вязли в них, отяжелев от пыльцы, а тучи мошек окружали широкими шелестящими венцами или идеально ровными золотистыми нимбами головы гуляющих.