Опрометчивость - Элизабет Адлер

А что сказать обо мне? Индия безучастно посмотрела через иллюминатор на гряду облаков, становящихся серыми, когда самолет влетел в темноту. И чего я хочу от жизни? Покорно доверяюсь судьбе и думаю, что счастлива… Я была бы счастливой, если бы Фабрицио был свободным. Была бы?.. Стань же, наконец, реалистичной, Индия, говорила она себе с непривычной горечью. Фабрицио никогда не оставит Маризу, что бы он ни испытывал к тебе. А что он все-таки испытывает к тебе? Это был вопрос, которого она часто избегала раньше. Она растеряла всех поклонников с тех пор, как встретила Фабрицио. Да она даже и не была заинтересована в ком-либо до прошлой ночи и Альдо Монтефьоре. Она вспомнила его руки на руле автомобиля, широкие, сильные руки с черными шелковистыми волосами, его силуэт в свете уличных огней и его забавные темные глаза, жалобно заглядывающие в ее лицо. Дженни понравился бы Альдо. Ох, какая разница, устало подумала Индия, граф ди Монтефьоре искал богатую жену, а ей, что же, так и суждено пройти по жизни как «другая женщина»?

Слезы опять покатились по ее щекам и закапали на красивый, алого цвета свитер от Джиноккьетти, который она надела прошлым вечером на вечеринку. После первого телефонного звонка и оцепенелости получасового одиночества, когда она оказалась неспособной даже пошевелиться, она все-таки позвонила Фабрицио, и он немедленно приехал. А потом телефон уже не замолкал, раздавая инструкции и договоренности. Все это уже не имело ровным счетом никакого значения, и не было времени подумать о подходящей одежде, поэтому она прибыла сюда, на похороны своей матери, одетая в алое. Ох, Дженни, Дженни, молчаливо плакала она, ты так много ждала от меня, дочери единственного мужчины, которого ты по-настоящему любила. Но во мне нет ничего выдающегося, и я не хотела того, чего хотела ты. Вся трудность в том, что я не знаю, чего действительно хочу.

Глаза Парис жгли слезы, которые она не могла пролить. Когда она закрывала их, казалось, она все еще слышит телефон, пронзительно зазвонивший в ее мастерской. Она могла опять увидеть серое шелковое платье, атласное нижнее белье, разбитое стекло. Она могла вновь ощутить свою безумную надежду, что это может, вполне может быть Амадео… и она еще сильнее ненавидела себя за мысли о нем. И даже хуже. Что она думала о Дженни? Разве это она виновата в том, что Парис позволила себе соблазнить Амадео в обмен на его шелка? Нет, винить было некого, кроме самой Парис. И все это время Дженни уже лежала на дне Каньона Малибу… Почему? Почему она одна отправилась туда в четыре утра? Одетая в вечернее платье?

Она не должна была никуда ехать этой ночью, сказала экономка. Дженни чувствовала себя нехорошо и не выходила из своей комнаты. Телевизор все еще работал, когда экономка пошла спать в двадцать тридцать. Она точно заметила время, так как на экране был Джони Карсон. Полиция сказала, что все случилось около четырех или пяти утра. Значит, несчастный случай не обнаружили в течение нескольких последующих часов… Почему же никто не почувствовал ее отсутствия? Возможно, потому, подумала Парис, что Дженни никого не приближала к себе. Никто не владел Дженни, даже ее любовники. Она была независимым человеком и жила так, как хотела. Может быть, таким же образом и умерла?

Венеция и Индия убеждены, что это несчастный случай, но так ли это на самом деле? А вдруг есть причины, которые могли бы подтолкнуть ее мать к самоубийству? Голливудская мечта рано умерла в Дженни Хавен. Она жила ею, она была ею. Она заработала свои миллионы, но она твердо знала, что все это ложь. Что принес ей успех? Ни мужа, ни спокойной семейной жизни, ни человека, который в ее зрелые годы позаботился бы о ней. Единственной реальностью оставались дети, и ей необходимо было отослать их за многие мили от того образа жизни, который она вела, но в который больше не верила.

Я единственная, кто любил ее больше всех, думала Парис, и единственная, кто физически был всегда дальше всех от нее. Самая старшая из дочерей, она одна хранила тайну от мира в течение ряда лет, поскольку скандал мог бы сломать карьеру Дженни Хавен. В те туманные детские годы Дженни, была ослепительно прекрасной тайной посетительницей, которая приезжала навестить ее на вилле во Франции, где Парис жила вместе со своей «семьей». До тех пор, пока не подросла Индия, а потом Дженни только отбивалась и говорила: «Черт с ними, пусть принимают меня такой, какая я есть, или пусть вообще не принимают». И публика принимала ее связи и неблагоразумные поступки и ее детей как часть мифа. Дженни Хавен не могла заблуждаться.

Мимолетная мысль об отце пришла в голову Парис. Что с ним? Ведь он должен читать газеты, смотреть телевизор с сообщениями о несчастном случае с Дженни… или о самоубийстве. Что он чувствует? Что он все еще помнит? Как мог он забыть? Дженни находилась на вершине успеха и красоты, когда встретила его, молодого авангардного французского кинорежиссера, только что начавшего свой пусть наверх. Это продолжалось недолго – говорила ей Дженни; одна из тех раскаленных добела страстных любовных связей, когда в течение трех месяцев они не могли вынести и минуты, чтобы не быть в поле зрения друг друга, а необходимость в телесном контакте была так непреодолима, что даже на съемочной площадке Дженни врывалась в середину сцены, притворяясь в потребности указаний только для того, чтобы взять его руки и держать их у своих губ, только для того, чтобы ощутить его дыхание на своей щеке; когда не оставалось времени для сна, так как теплые вечера и тихие ночи, и серые парижские рассветы проходили в непрерывном любовном угаре в огромном номере-люкс отеля Ритц.

Нет, ее отец не мог забыть Дженни Хавен, хотя их страсть закончилась так же быстро, как и нахлынула. А когда Дженни узнала, что беременна, то решила, что ее ребенок никак не связан с ее чувствами к его отцу. Он был только ее, и она должна воспитать его сама.

Парис вдруг как живую увидела Дженни, вот они вдвоем прогуливаются, взявшись за руки, около Люцернского озера в ясный швейцарский осенний день, который золотил прекрасные волосы ее матери лимонно-желтым светом. А Дженни рассказывала ей историю ее отца. Парис тогда исполнилось восемнадцать, и она впервые узнала его имя. Внезапное осознание того, что ее отец был международной знаменитостью, известной не только своей работой в кино, но и репутацией создателя звезд из непрерывного ряда достигших брачного возраста красивых молодых девушек с пухлыми губами и нахальными грудями, взъерошенными гривами волос и глазами, бросающими вызов мужчинам, человеком, чьи картины она и ее школьные друзья воспринимали как смутные эротические фантазии подростка – знание это повергло ее в долгое молчание. Дженни посмотрела на нее с беспокойством.