Будущее упадка. Англо-американская культура на пределе своих возможностей - Jed Esty

В национальном государстве сосредоточены материальные ресурсы. Оно также обладает сим-болическими ресурсами. Оно сохраняется благодаря своей мифической притягательности к истокам и целям. Это быстро приводит к деклинистской нос-тальгии. Упадок порождает основные экзистенциальные тревоги, коренящиеся в страхе смерти, предела, конечности. Рост и опти-мизм были особенно мощными организующими концепциями для американской принадлежности. Гегемония усугубила тенденцию американцев вкладывать в романтический миф о молодой, экспансивной нации. От мифов о безграничном росте и постоянном превосходстве трудно отказаться, если они стали означать здоровье, будущее, надежду и солидарность народа.

По этой причине американское величие остается точкой опоры. Оно по-прежнему удерживает либеральный центр. Бараку Обаме, хотя он и является поклонником неизгладимого предупреждения Рейнхольда Нибура о подводных камнях американского могущества, пришлось отказаться от относительного упадка, чтобы понравиться избирателям. Ни один президент США со времен Картера не осмеливался по-настоящему затронуть вопрос о значении или траектории постепенного заката Америки. Национальная самооценка не терпит ничего меньшего, чем первое место на мировой арене.

Когда либералы и умеренные с ужасом смотрят на силу Трампа и MAGA, они, кажется, часто не замечают долгосрочных последствий американской гегемонии. Факт американского превосходства в 1950 году породил желание американского превосходства, которое продолжает жить, набирая культурную силу, даже когда оно теряет свою экономическую основу. Язык национального превосходства обращен не только к сельским белым, оторванным от фабрик, ферм и шахт, но и к белым избирателям из среднего класса, которые чувствуют психологический укус постоянной статусной тревоги, потребительского долга и утраченной социальной мобильности. Блок избирателей Трампа, как и блок Тэтчер, включает в себя большое количество состоятельных и обеспеченных избирателей, в основном белых и непропорционально больших мужчин (Бхамбра).

 

Белый национализм и правый популизм - это само собой разумеется. Но это также лежит в основе неспособности политического центра осознать проблему и переписать язык американской судьбы.

Политический центр США не замечает, когда речь заходит о национальном величии, полагая, что риторику и даже практику превосходства США можно поддерживать ради политической привлекательности и экономических преимуществ без ущерба для прогрессивной и демократизирующей повестки дня. Рефлекторная ссылка на американское превосходство кажется безобидной, привычной и анодичной, но это не так. Уже нет. Левые слишком быстро отказываются от нации, а центр слишком упорно цепляется за величие. Но и тех, и других можно побудить взглянуть на эти слепые пятна, если мы сможем отказаться от деклинистского мышления. Теперь, когда США занимают второе место, становится возможным отделить американский национализм от глобального превосходства. Становится возможным переопределить коллективную судьбу без манифестации судьбы и восстановить эмоционально резонансный, широко демократический патриотизм, не основанный на насильственной исключительности.

Самое значительное и своевременное наследие проекта "Новые левые" - это метод подхода к национальной культуре, который охватывает политическую и медийную элиту, систему развлечений и искусства, а также академический мир. Культура, в широком смысле, - это информация и интерпретация - факты и истории. Университет хранит большую часть фактов. Система СМИ контролирует большинство историй. Знаниевые компоненты национальной культуры США - университеты - начинает освобождаться от решающей ориентации холодной войны на социальное равновесие и американскую исключительность. Но как быть с фантазией и развлекательным аппаратом Америки, которая огибает угол от сигнала к терминальному кризису? В следующей главе я рассматриваю возникающие нарративы и символы, которые меняют значение американской культуры в эпоху пределов и для нее.

 

В Великобритании культура упадка - это пережиток двадцатого века. Но в США упадок еще только формируется. 2020-е годы станут решающим периодом для американской культуры в эпоху ограничений. Что может породить в США чувство общей миссии или общей цели, если не старое видение глобального превосходства и бесконечного роста? Утверждение, что мы номер один, и в то же время беспокойство по поводу того, что мы номер два, не является стратегическим или конкурентным преимуществом. Что, если вместо погони за утраченным величием американская культура найдет способ смириться с медленными потерями и прошлыми неудачами и строить будущее, исходя из этого? Риск остаться в упадническом мышлении очевиден на примере Великобритании, которая по-прежнему погрязла в том, что Пол Гилрой назвал постимперской меланхолией. Согласно Фрейду, меланхолия берет верх, когда потерянный объект не оплакан. Меланхоличный человек - или, в данном случае, нация - не может назвать или посмотреть в лицо утраченному объекту. В результате меланхолик просто вращается в симптоматической орбите вокруг его отсутствующий центр. Гилрой предполагает, что граждане Великобритании до сих пор не смогли оплакать свою утраченную империю. Расчистить "завалы их разбитого нарциссизма", пишет он, означает научиться признавать "жестокость колониального правления, осуществляемого от их имени и в их интересах" (99). Эми Каплан в 2009 году, трогательно противопоставляя себя Гилрою, описала имперскую меланхолию в Америке с аналогичным, но оптимистичным чувством цели: "Возможно, есть возможность отказаться от имперской Америки и даже оплакать ее, а также принять несказанное будущее" (31). Для США оплакивать свое могущество означает осознать свою историю и свои "слепые пятна". Многие гуманитарные дисциплины преследуют эту цель на протяжении многих лет, но дебаты о периоде полураспада американской исключительности сегодня представляют собой серьезное общественное и политическое соревнование.

Проблема упадка в Америке - это не только проблема меланхолии в стиле Великобритании. Американцы вынуждены бороться со смешанным наследством: отчасти меланхолической привязанностью к утраченной власти, отчасти ослепляющим оптимизмом по поводу возможности того, что власть не была действительно или навсегда утрачена. Из-за этого противоречия американская культура бесконечно вращается вокруг вопроса о своем статусе и власти, вместо того чтобы просто признать, что ее гегемония реальна и огромна, но непостоянна и уже угасает.

Поскольку американский оптимизм окрашен тревогой, меланхоличные истории об осени и сумерках, упадке и крахе - или о возрождении величия - всегда занимают центральное место. Траектория упадка в США иная, чем в Великобритании, но наша версия ностальгии по сверхдержаве часто следует британскому прецеденту. Британские истории и идеи формировали популярные представления об имперской славе (утраченной или обретенной) на протяжении многих поколений. Они укоренились в английских СМИ, которые распространились по всему миру. Как отмечает Фарид Закария: "Британия, пожалуй, была самым успешным экспортером своей культуры в истории человечества. Сегодня мы говорим об американской мечте, но до нее существовал "английский образ жизни"" (187).

Другими словами, в американской культуре есть забавный парадокс. Она началась с восстания против британского суверенитета и на протяжении многих поколений определяла себя в противовес ценностям правящего класса Великобритании - короне, империи и традициям. И все же в Золотой век Голливуда, в преддверии американской гегемонии, идеология империи вновь вошла в американскую кровь, адаптированная для массового общества и технократического государства.