Малиновый пеликан - Владимир Войнович

— Иван Иванович. — И, не дожидаясь ответа, каждому сказал: — Очень приятно.

После чего сел в кресло рядом со мной и закурил. На замечание моей жены, что здесь курить вроде не полагается, он предъявил ей удостоверение, где было написано, что обладатель сего обладает особыми полномочиями и ему разрешается делать все, что угодно, где угодно, когда угодно, и представители власти на местах обязаны всячески способствовать ему в этом.

Мы с женой этому очень удивились, потому что никогда еще подобных документов не видели, и я стал Варваре подмигивать, чтобы она, раз уж такая важная птица к нам залетела, с ней не связывалась. Но Варвара, она же, вы знаете, отчаянная. Нисколько не смутившись это дурацкой ксивой, тут же заявила предъявителю, что раз он такой важный полномочный уполномоченный, ему надо ездить на персональном «Мерседесе» с мигалкой, а то даже и на бронетраспортере, да хоть и в танке, и там, если ему не хочется долго жить, он может курить, пить, нюхать, колоться при полном попустительстве остальных пассажиров и местных властей. А здесь никаких властей, кроме нее, Варвары, нет, и она ему не позволит курить при больном человеке. Я ожидал, что он начнет ей грубить, но Иван Иванович как-то смутился, съежился и только сказал:

— Надо же, какие люди пошли, щепетильные!

Хотел, наверное, сказать чувствительные или избалованные, но за недостатком запаса слов сказал — щепетильные.

— Щепетильные, — повторил. — Одна сигарета. Что в ней плохого?

— Никотин, — сказала Варвара. — Одна капля никотина убивает лошадь.

— Глупости какие, — пробормотал Иван Иванович. — Чтобы это доказать, надо сначала научить лошадь курить.

Сигарету, однако, загасил. Сжал двумя пальцами кончик, поплевал на него и окурок бережно положил под плащ в боковой карман. Помолчал, потом поинтересовался у меня:

— А вы тоже на Курский?

— Да нет, — говорю, — не на Курский.

— На Казанский?

— Не на Казанский.

Он перечислил все вокзалы, на каждый вопрос я отвечал отрицательно. Он принялся перебирать аэропорты: Домодедово, Шереметьево, Внуково…

— Да нет же, — говорю, — нет. В «Склиф» торопимся.

— В «Склиф», в больницу? — спросил он недоуменно и перешел на «ты». — Так ты чего, «трехсотый», что ли?

Тут Варвара опять вмешалась, сказав, что я не «трехсотый», а первый и единственный в своем роде. Но я-то знаю, что «трехсотый» — это значит раненый, и согласился, что можно считать и так, потому что моего клеща можно сравнить с неизвлеченной пулей. Он не понял и переспросил, какая пуля. Я объяснил, что на самом деле не пуля, а клещ.

Он подумал и сказал, что тоже попал в клещи под Славянском и еле выбрался.

Я спросил, а где это Славянск?

Он сказал: в ДНР. Я спросил, что такое ДНР? Он сказал: народная республика. Я переспросил: Датская? Он говорит: нет, Донецкая. Я спросил, а где это? Он всплеснул руками и перешел обратно на «вы»:

— Вы что, папаша, с неба свалились? Война уже полгода идет, а вы о ней ничего не слышали? А где же вы были?

Я, будучи человеком правдивым, вежливым и обстоятельным, объяснил, что был в лесу, собирал грибы, рассказал даже, какие именно собрал и сколько, а потом пришел домой, почувствовал зуд, вызвали «Скорую», вот едем, меня укачало, и я немного вздремнул, то, что мы Гренландией, то есть Крымом вроде как овладели, это я помню, но все эти ДНР-ЛНР пропустил, что простительно ввиду моего возраста и наличия в теле клеща.

Он выслушал это все с неподдельным интересом и изумлением и говорит:

— Я-то думал, вот оно что, а оно вот что. И это вы, значит, из-за этого клеща едете на «Скорой помощи» в больницу, да еще с мигалкой, с сиреной, людей среди ночи будите?

— А куда ж деваться? — говорю. — Если он во мне сидит.

— Да мало ли что в вас сидит. Во мне вот две пули сидят.

— Сравнили тоже! Пули, небось, не шевелятся, а этот меня грызет, и еще не факт, что он не энцефалитный и я от него не умру мучительной смертью.

— Ну и умрете, тоже беда небольшая. Наши ребята во цвете лет гибнут за Новороссию, за Русский мир, гибнут под минометным обстрелом, под бомбами, под пулями. В больницах для «трехсотых» мест не хватает, морги забиты «двухсотыми», а вы здесь приготовились к позорной смерти от какого-то клеща. Слушайте, если вам все равно от него помирать, то пока еще инкубационный период не кончился, поедем со мной сражаться с укропами. Я вам дам это ружье, может, хотя бы один танк подобьете, а если стрелять не умеете, обвяжем вас противотанковыми гранатами, и умрете как герой, а не как жалкая жертва какого-то насекомого.

Варвара вмешалась:

— Ему на войну нельзя, у него диабет.

— Вот, — сказал Иван Иванович, — заодно и от диабета избавится. Ну, так что, едем?

— Нет, не едем.

— Боитесь, сахар повысится?

— Боюсь, жизнь сократится.

— Боитесь? И считаете себя мужчиной?

— А что, вам предъявить доказательство?

Он повернулся к Варваре, сощурился:

— А что? У него еще есть, что предъявить?

— Пошляк! — сказала Варвара.

— Настоящий мужчина, — решила сказать свое слово Зинуля, — это воин. — И мне: — Вы со мной согласны?

— Не согласен, — сказал я. — Настоящий мужчина — это прежде всего человек, который так же, как женщина, имеет право на жизнь, свободу и стремление к счастью.

— Ой, как вы здорово говорите! — воскликнула Зинуля.

— Это не я сказал.

— А кто?

— Томас Джефферсон.

— А кто это?

— Был такой один, американец.

— А-а, американец, — разочарованно протянула Зинуля. — Так это ж американцы, они мало ли чего наговорят. А я считаю, что настоящий мужчина рождается воином.

— Чушь, — возразил я. — Не воином, а человеком. Мыслящим и чувствующим существом. Которое так же, как женщина, имеет право бояться смерти, боли и унижения. И наоборот: пора бы уже вырастить мужчин, которые боятся убивать, делать кому-то больно и унижать кого-то. Мужчина имеет право быть пацифистом, ненавидеть войну, не хвататься за оружие, беречь себя и избегать убийства других людей во имя каких бы то ни было целей, кроме самых крайних случаев, когда надо и приходится даже ценой своей жизни защищать свою семью от бандитов, от внешних врагов и от своего государства, которое бывает хуже внешних врагов. Но какой-нибудь авантюрист, кочевник по горячим точкам или просто послушный исполнитель, готовый убивать, а хоть быть убитым по приказу, за кусок какой-нибудь территории, за высокую идею, за то, чтобы заставить кого-то жить по-нашему, за деньги, ордена или ради удовольствия, какого бы пола он ни был, он для меня вообще не совсем человек.

Вот это все, может быть, немного другими словами я изложил Зинуле и нашему воинственному попутчику.

Он выслушал меня внимательно, с некоторым изумлением и, почесав за ухом, поинтересовался, дорожу ли я своей честью. Я ответил: а как же, конечно, в какой-то степени да.

— Только в какой-то степени? А если кто-то, допустим, вас или вашу жену оскорбил, вы готовы дать в морду?

Мне много раз задавали этот вопрос, но я от ответа на него уклонялся, а сейчас, подумав, сказал:

— Не знаю.

— Петя! — возразила с упреком Варвара. — Зачем ты на себя наговариваешь? Я всегда знала, что если кто-нибудь меня или тебя обидит, ты никогда не смолчишь.

— Не смолчу. Но дать ли буквально в морду, подумаю. Если оскорбивший сильнее меня, дать ему в морду глупо, он в ответ обидит еще больше, а если слабее, подло, бесчестно и бессовестно. Я честью дорожу, но совесть ставлю выше.

— Интересно! — оценил мои рассуждения Иван Иванович. — А я всегда думал, что честь и совесть близко стоят друг к другу. Без чести совести не бывает.

Я легко согласился:

— Совесть без чести да, но честь без совести встречается, и мы в жизни видим много тому примеров.

Иван Иванович попросил меня привести хоть один, я привел. Медсестра промывала пациенту желудок, тот толкнул ее ногой. Она решила, что он это сделал намеренно, оскорбилась и позвала на помощь врача. Врач, молодой, здоровый, сильный и скорый на расправу, решил отстоять честь женщины и дал пациенту в морду. Да так дал, что одним ударом убил. Если бы чувство совести было в нем больше развито, он бы ни в каком случае не смог поднять руку на человека, даже очень плохого, но при этом больного и немощного.

Иван Иванович опять нашел мои слова интересными и спросил, чем я занимался до пенсии, не был ли проповедником какой-нибудь секты. Варвара, разумеется, ему тут же объяснила, что я писатель, известный и даже очень известный, национальное достояние, и поэтому меня надо беречь. Он прослушал и это, но возразил, что наши национальные достояния — это Александр Матросов, Зоя Космодемьянская, Юрий Гагарин и двадцать восемь героев-панфиловцев. На что я ему сказал, что о других пока умолчу, но никаких двадцати восьми панфиловцев не было, их всех выдумал журналист Александр Кривицкий, которого я лично знал как большого лгуна. Жалко, его давно нет на свете. Он был фантазер не хуже нынешних, а был бы жив, охотно бы рассказал нам про двадцать восемь распятых мальчиков.