Жорж Кювье. Его жизнь и научная деятельность - Михаил Энгельгардт

Сент-Илер, пораженный с самого начала своей деятельности сходством, которое замечал между различными организмами, пришел к совершенно другому заключению. По его мнению, весь мир животных обнаруживает ясное единство плана строения, и различные виды, роды и т. д. суть лишь вариации и ступени этого плана.

Мы не будем излагать в подробности ход этого спора; скажем только, что, по общему мнению, победа осталась на стороне Кювье. Главной причиной этого была ясность его воззрений и смутность идей Жоффруа. Что такое его «unité de plan», «unité de composition», – трудно понять из ero сочинений. С одной стороны, здесь как будто подразумевается только единство происхождения, причем низшие типы животных относятся к высшим так же, как, например, первые стадии развития зародыша – к взрослому животному. В таком случае, конечно, между высшим и низшим животным может не существовать никакого сходства в действительном строении, числе и расположении органов.

Но в то же время Сент-Илер как будто стоит именно за эту последнюю идею, то есть понимает единство плана как сходство по числу и взаимному отношению составных частей.

Рядом с этим мы находим у него намеки на общую основу животного мира, в которых, пожалуй, можно видеть предчувствие клеточной теории.

Но то верное и глубокое, что было в его воззрениях, именно только чувствовалось, а не сознавалось. Пытаясь изложить свои мнения, он запутывался, впадал в противоречия, не доводил своих мнений до конца. Так, признавая ныне существующие формы развившимися из прежних, он, однако, допускал ряд первичных форм, независимо друг от друга созданных. За недостатком аргументов ссылался на «откровения разума, проистекающие из чувства необходимых фактов», и тому подобное.

Тут-то и побивал его Кювье, воззрения которого – верные или нет – по крайней мере, не возбуждали никаких недоразумений.

Спор велся с запальчивостью и почти ожесточением. К аргументам научным примешались теологические и, надо заметить, что в этом отношении почин принадлежит Кювье.

Спор происходил в феврале и марте 1830 года. Наконец Жоффруа отказался от него, решившись на будущее время вести его печатно. Поклонники Кювье подняли почти гонение на Жоффруа (не хотели печатать его сочинения и т. п.), но мы не имеем основания обвинять в этом Кювье.

За этот спор Кювье величали обскурантом и реакционером.

Но, перечитывая его, нельзя согласиться с этим. Всякий раз, когда Кювье пытается перевести воззрения своего противника из формы туманных общих фраз в форму ясных и точных положений, получается нелепость. Жоффруа протестует, говорит, что его неверно поняли, но снова излагает свои воззрения в такой же туманной форме – и снова при точной формулировке их получается нелепость.

Заметим, что через 27 лет после этого спора, накануне выхода книги Дарвина, такой, например, ученый, как Фогт, присоединялся к мнению Кювье и признавал, что он «наголову разбил Жоффруа».

Тут дело вовсе не в обскурантизме. Кювье по характеру своего ума не мог принимать смутных и неопределенных учений.

Приведем здесь его слова об общих теориях творения, слова почти пророческие, из которых видно, как много он ждал от дальнейшего развития науки: «Я сам искал их (речь идет об общих теориях творения) и придумал их несколько, но не обнародовал, потому что признал их ложными, как и все остальные, появившиеся до сих пор. Скажу более, я думаю, что при современном состоянии знаний нельзя создать никакой; и вот почему я наблюдаю, почему я стою за наблюдение: оно одно может привести к открытию того факта, на котором открывший его построит истинную общую теорию».

Спор с Жоффруа заставил Кювье с усиленным рвением обратиться к науке, которая, как мы видели из рассказа Пфаффа, начала уже страдать от его государственной деятельности.

В это время ему уже перевалило за 60 лет, но он был еще крепок, бодр и здоров и, казалось, мог прожить еще долго.

Однако смерть была уже не за горами.

8 мая 1832 года он читал в Collège de France вступительную лекцию к третьему курсу истории наук. В ней излагал он свои любимые воззрения о гармонии в природе. Речь произвела сильное впечатление, но заключительные слова ее, в которых слышалось как бы предчувствие смерти, возбудили в слушателях грустное чувство.

В тот же день Кювье был в совете по управлению Jardin des Plantes. Вечером он почувствовал боль в руке, которую приписал ревматизму, не обратив, впрочем, на нее особого внимания. На следующий день он председательствовал в комитете внутренних дел; к обеду боль в руке усилилась и стало трудно глотать. Болезнь быстро развивалась, и на следующий день обе руки и глотка были парализованы. С этого момента он уже ясно понимал свое положение, спокойно продиктовал завещание, но подписать его не мог. Собрался консилиум медицинских светил; весь следующий день прошел в бесполезных усилиях остановить ход болезни. Страдания все усиливались. «Это болят нервы воли», – говорил Кювье, намекая на недавние открытия в анатомии нервной системы. 12 мая больного навестил его товарищ по Государственному совету – Пакье. «Видите, – сказал ему Кювье, – какая разница между человеком вторника и субботы. А между тем, сколько дел мне осталось сделать! Три важные работы. Материалы собраны, все готово в моей голове, но рука отнимается и уводит за собою голову». Пакье сквозь слезы рассказал ему, как все интересуются его положением. «Мне хочется верить этому, – отвечал Кювье, – я заслужил это: я так много работал».

На следующий день были поражены легкие. Смерть была неизбежна, однако врачи не хотели оставить больного в покое. Думали прижечь шейные позвонки, но ограничились пиявками и банками. Когда банки отняли, Кювье попросил лимонаду, омочил в нем губы, потом опустил голову на грудь и – умер…

Похороны его были торжественны. Представители науки, литературы, администрации, толпы народа из разных слоев общества провожали его останки к месту успокоения.

Тело Кювье подверглось вскрытию. Оказалось, что мозг его весил 3 фунта 10 унций, то есть на фунт более, чем мозг обыкновенного человека. Почти весь этот излишек приходился на долю полушарий большого мозга, число и разнообразие извилин которого также поразили анатомировавших.

Кювье умер в полном блеске своей славы. Не только великие истины, им открытые, но и великие ошибки его приобрели силу закона. Сочинения его сделались библией, а сам он – нераздельным властелином науки. Конец, однако, пришел скорее, чем ожидали, но что из этого! Ошибки и промахи забываются и исчезают во мраке прошлого, а великие истины остаются и будут жить, пока живет наука, окружая ореолом славы имя того, кто открыл их и подарил человечеству.