Сын человеческий - Аугусто Бастос

К тому же им выдали аванс наличными.

— Это западня, — сказал тогда кто-то, — в нее только попадись…

Никто не обратил внимания на предостережение: все были ослеплены.

Получив новенькие, еще хрустящие бумажки, Касиано накупил Нати всяких вещей в большом магазине «Ла Гуайренья». Нати их примеряла в задней комнате магазина. Когда, надевая панталоны, она приподняла подол, Касиано впервые за долгое время заметил, какие смуглые, крепкие и точеные ноги у его жены. Он купил ей даже стеклянные бусы, гребень, инкрустированный хризолитом, и флакончик духов. Касиано вывел из магазина настоящую сеньору, возвращающуюся из церкви. Себе он купил пару альпар-гат, шерстяное пончо, нож, пестрый платок и суконное сомбреро. Из грязного зеркала, стоявшего в магазине, на них смотрели улыбающиеся, празднично разодетые мужчина и женщина.

Они вышли из магазина совсем другими людьми.

На последние песо пообедали в шикарном городском ресторане, как богатеи. Первый приличный обед за многие месяцы, когда они питались корнями, гнилыми арбузами, снятыми по дороге на заброшенных ранчо.

Первый приличный обед. И последний. Но тогда они еще этого не знали. Им вскружили голову наивные мечты о новой жизни.

— Может, Нати, не так уж там плохо, как рассказывают, — сказал довольный Касиано, глядя в окно на улицу.

— Дай бог, che karaí! [32] — пробормотала Нати, склонив голову над пустой тарелкой, словно прошептала «аминь».

На рассвете колонна двинулась в путь. Людям предстояло не только пройти пятьдесят лиг, но и перебраться через горную цепь Каагуасу, прежде чем они доберутся до плантации. Их подгоняли верховые надсмотрщики, которые не давали им отдыхать, разве что ночью, да и то всего несколько часов, и на дорогу ушло меньше недели. Съестные припасы быстро кончились. Воду пили из мелких речушек вместе с лошадьми надсмотрщиков.

Прежде чем углубиться в девственную сельву, перешли вброд реку Мондай. Она была как бы водяными воротами плантаций мате.

Некоторые шутили:

— Мондай!..[33] Воровская речка! Окропите себя этой водичкой!

Мужчины хотели искупаться. Им не разрешили. Некогда.

Роскошные наряды Нати превратились в лохмотья. Костюмы Касиано и остальных мужчин тоже пришли в негодность. Лес рвал в клочья и платье и надежду. Плетеные, стальной крепости бичи, укусы клещей и москитов, змей и скорпионов, первые атаки малярии, первые приступы страха вернули этих людей к действительности, которая медленно, но неумолимо надвигалась на них.

Многие навсегда остались лежать на этой бесконечной дороге. Надсмотрщики пытались поднять их хлыстами, но желтая лихорадка или укус змеи оказывались сильнее хлыстов. Тогда упавших оставляли на дороге, предварительно пустив пулю в лоб, чтобы уж наверняка не оказалось притворщиков.

Идущие впереди время от времени слышали выстрелы. Умирал очередной мученик. Одним спутником становилось меньше. Он навсегда исчезал, превращался в ничто. Следующим мог стать любой из них.

Теперь они это знали. Но было уже поздно.

— Мы просчитались, Нати, — бросил Касиано на ходу. — Попали из огня да в полымя.

— Какой ужас…

— Да ты не расстраивайся. Мы туда ненадолго!

Ее зеленоватые глаза затуманились — будто пожухли два листочка, которые лошадь надсмотрщика растоптала на черной земле, на бесконечной дороге в Такуру-Пуку.

Плантация была огромной. Никто не знал, где она кончается. Любой участок мог оказаться центральным. Безраздельная власть управляющего Агилео Коронеля неумолимо простиралась на все земли, принадлежащие компании. У Коронеля были помощники: надсмотрщики, охранники. Берега реки и болот, лесные тропы, самые глухие уголки ими кишмя кишели.

На другом берегу Параны начинались аргентинские плантации мате. Парагвайские поденщики думали о них с щемящей тоской. Так, вероятно, грешники в аду думают о чистилище.

Агилео Коронель как из-под земли появлялся на лесных просеках. Белая каска. Темное лицо. Сидит на своем буланом жеребце, высоко задрав голову, и наблюдает, как, согнувшись в три погибели, сборщики мате тащат на себе огромные тюки листьев. В каждом тюке восемь арроб[34]. Тюк вдвое выше и в десять раз шире обливающегося потом изнуренного тела. Коронель, не слезая с лошади, нередко проверял вес тюка. Управляющего всегда сопровождал Хуан Крус Чапарро, полицейский начальник, назначенный компанией из обитателей Такуру-Пуку. Эту неотступную тень Коронеля — одноглазого, тучного, рябого Круса, — пожалуй, ненавидели больше, чем самого управляющего. За глаза Чапарро называли Хуан Курусу[35], или просто Курусу, потому что он был тенью креста, на котором распинали пеонов, и потому что его хлыст обрушивался также стремительно и беспощадно, как крестоносная змея.

Власть Агилео Коронеля проявлялась во всем своем блеске и могуществе при проверке веса тюков. Именно в эти минуты определялось, сколько пота и усилий требуется от поденщиков, чтобы протащить по извилистым лесным тропам за много лиг эти восемь арроб листьев мате, связанных сыромятными ремнями. И только когда стрелка весов опускалась до отказа, во рту управляющего, растянутом в подобие улыбки, начинал поблескивать золотой зуб. Лишний вес не засчитывался. Но если недоставало хотя бы одного фунта, Коронель не пропускал тюка, оглушая пеона дикими криками, обзывая его дармоедом и бездельником. Вопли управляющего мешались с щелканьем бича Чапарро, и эхо разносило их по лесным просекам. День был потерян. Нужно было набрать еще мате, чтоб в тюке было точно восемь арроб. Поэтому сборщики радовались, когда видели, что во рту управляющего блестит маленькая молния, зажженная опустившейся до отказа стрелкой весов.

— Точный вес, хозяин!

Все старались принести несколько лишних фунтов, которые им не засчитывались, только бы сверкнула маленькая молния.

Вечером тучная фигура Коронеля вырисовывалась подле печи для подсушки листьев мате. Он смотрел, как пеоны сидели у огня и грели руки. Высокая тень Чапарро не отступала от него ни на шаг.

Наверху, взгромоздившись на расположенный над печью настил, стоял уру [36] и, забыв о своей обязанности следить за подсушкой, тоже смотрел на поденщиков. Но и его подчас не миновал хлыст Чапарро. Как-то раз один из уру, заспорив с полицейским начальником, оступился и упал прямо в огонь. Никто не попытался вытащить его оттуда, потому что, когда он падал, Чапарро выстрелил из винчестера ему в висок. Пока тело уру корчилось и извивалось среди языков пламени, Курусу вопил, что эта неблагодарная свинья, этот выродок и сукин сын хотел броситься на хозяина с ножом, хотя все знали, что никакого ножа у уру не было.

Агилео Коронель движением руки велел Чапарро заткнуться. В наступившем молчании слышалось только шуршание листьев да гудение огня, бившегося в горле печи. Пахло горелым человеческим мясом. Едкий зеленый дым выжимал слезы из глаз понуро сидевших призраков. В отблесках пламени сверкал над плечом хозяина единственный голубой глаз Чапарро, пристально следившего за неподвижными запуганными людьми, которые плакали от дыма.

Агилео Коронель, уставясь на огонь, разглядывал труп, который корчился среди веток. А наблюдательный пост над печью занял новый уру. Заместители всегда были под рукой. Здесь никто не успевал состариться. Никому не удавалось бежать.

Поначалу Касиано и Нати устроились не так уж плохо. Нати нанялась в поселке служанкой в лавку к торговцу каньей. Хозяева этой лавки, уроженец Сан-Пуало, Силвейра и его жена, обходились с ней хорошо. Не раз Нати украдкой плакала на плече нья Эрмелинды, и та утешала ее низким мужским голосом.

Нати считалась членом семьи и в благодарность за хозяйскую доброту трудилась за двоих у перегонного куба или у прилавка.

Касиано поставили сортировщиком мате на одном из перевалочных пунктов. Ему тоже было гораздо лучше, чем остальным, хотя и похуже, чем Нати. Он возился с листьями целый день, а часто и за полночь, если только его не назначали вместо уру следить за подсушкой мате. Он видел, как упал в огонь уру, смертельно раненный пулей Чапарро. Это научило его быть осмотрительней. Нельзя было допустить ни малейшей оплошности.

Сортируя мате или наблюдая за подсушкой листьев, оп всегда старался угодить надсмотрщикам. Поэтому сначала пеоны неодобрительно косились на него. Но он продолжал усердно работать, не покладая рук, не давая себе ни минуты отдыха, по четырнадцать— шестнадцать часов в день, потому что поздно ночью или на рассвете наступало то мгновение, когда, пробежав бегом больше лиги, он оказывался рядом с Нати под навесом лавки, неподалеку от причала.

Она вставала, разогревала ему йопара[37], подернутую свиным салом, или жарила на раскаленных углях куски мяса и маисовые зерна. Касиано ел неохотно. Его тошнило от вонючего дыма, которым он успевал досыта надышаться во время дежурства у печи. От усталости сводило все тело, он дрожал с головы до йог. Может быть, это уже начались приступы малярии,