Дориан: имитация - Уилл Селф

— Кто это, сладенький? — позвал Рея.

— Это… это…

— Друг, — подсказал Дориан.

— Друг.

— Ну-у, Бэзил, — сказал Дезире, — кроме нас, трех первых тутошних дам, у тебя здесь друзей нет.

— Нет, правда, это друг — из Лондона.

— О, хрисаради, — вскричал Рея, — впусти, дай на него полюбоваться.

— И Дориан вошел — переступил порог и вторгся в лоно поддельной семьи. В чем он и вправду силен, так это в умении мгновенно напускать на себя выражение щенячьего добродушия. Да он и выглядел так, точно не выбрался еще из щенячьего возраста, и трио с авеню Б сочло это несколько слишком уж замечательным. Дориан ступал по сору, словно того и не было. Думаю, это общение с тобой, Генри, натолкнуло его на мысль изображать вычурную учтивость; что ж, они только взвизгнули от восторга, когда Дориан перецеловав их руки, произнес: «Очарован знакомством, дамы».

— Но и при этом подозрительности они не утратили — да благословит их Бог, — им было известно, через что я прошел. Они понимали — у человека, павшего столь низко, не остается друзей, заслуживающих такого названия. И повели себя с Дорианом до крайности официально, расспрашивая его так, словно тот был искателем руки и сердца, а они — тремя старыми девами, тетушками, опекавшими мою добродетель. В конце концов, им пришлось уйти, однако они взяли с меня обещание вернуться назавтра. Назавтра я не вернулся. И послезавтра тоже.

— Я был бессилен противиться Дориану, Генри, всегда был бессилен, да мне и не хотелось ему противиться — я просто снова жаждал его. Мне казалось, пока я не вернусь к гребанному гаррику, все будет о-кей, проблема, — насколько я ее понимал, состояла в нем, именно в нем. Не в Дориане. И вот, в тот летний день восемьдесят второго он забрал меня, смахнул с меня пыль и повез по магазинам.

— Мы мотались по окраине, перескакивая из машины в машину, из магазина в магазин. Это было что-то вроде пародии на любой когда-либо виденный тобой, Генри, фильм о закатившемся в Нью-Йорк простофиле-провинциале. Дориан намеревался взять Манхэттен приступом; я же должен был открыть ему несколько дверей, а для этого мне требовалось почиститься и приодеться. Я нуждался в том, чем щедро снабжал меня Дориан, и испытывал к нему подлинную благодарность. И сейчас испытываю, несмотря на все случившееся после. Он забрал меня с авеню Б и перенес на пятьдесят кварталов севернее, в Пальмовый дворик «Уолдорф-Астории». Ты ведь знаешь, как благотворно сказываются на человеке такие перемещения, не правда ли, Генри?

Да уж.

В Пальмовом дворике «Уолдорф-Астории» струнный квартет перемалывал, постругивая, время, остатки полудня. За круглыми стеклянными столиками женщины в высоких прическах и платьях с вызывающе подложенными плечами потягивали кто чай, кто «Мартини». Официант в белой куртке провел разномастный дуэт — золотого юношу и потную развалину — к столику, за которым сидел старичок в махоньком, пошитом по последней моде костюме. Острые уголки полосатого пиджака почти достигали его эльфийских ушей, булавочную головку усеивали печеночные звездочки. На головке красовался несомненный парик. То был Фертик. Впрочем, Бэз нисколько не удивился, увидев его, а просто сказал, смиряясь с тем, как крутится наш крохотный мир:

— Фергюс.

— А, Бэз, так моему юному другу все же удалось отыскать вас — в нашем распоряжении были лишь самые ориентальные слухи о том, где вы можете пребывать. Боб говорил что-то Дугу, Дуг снизошел до Стива, Стив доверился Капитану Америка и так далее, и тому подобное… так утомительно.

Фертик громко шмыгнул носом и утер его, прохудившийся, квадратным футом шелка.

— Я нашел его самом в центре, — сообщил Дориан, — в Нижнем Ист-Сайде. Он стал чем-то вроде дамской горничной, Фергюс!

— Подтверждаете, Бэз?

— В общем, да. Эта троица голубых королев приняла меня и заботилась обо мне — помогла покончить с гарри.

— Боже милостивый, ну что за скука, гарри. Или, вернее, близко к ней.

Вновь появился официант, спросивший у Дориана и Бэза, не хотят ли они что-нибудь заказать. Дориан ограничился стаканом «Бадуа», а Бэз, как и намеревался, бесстыднейшим образом затребовал столько сэндвичей, что хватило бы и на плотный обед.

— Вы в Нью-Йорке по делу, Фергюс? — спросил Бэз, когда официант уклацал по плиткам пола.

— Нет-нет, всего лишь обычная вылазка за покупками. В это время года здесь, может, и жарко, зато тихо. Естественно, я свожу Дориана в Хамптон, познакомлю кое с кем, но, пока не начнется сезон, по-настоящему ввести его в здешнее общество мне не удастся.

— А, так я для того и понадобился?

— Ну, милейшие родители Дориана столь прискорбным образом запустили его в этом отношении, что заботиться о его окраинном дебюте придется мне, однако мы, скажем так, решили, что вы могли бы поспособствовать его вхождению в общество центра города.

— Не знаю, Фергюс, мне следует сторониться наркотиков, а мир здешних геев — он пропитан ими, и наркота эта черт знает насколько круче лондонской. Люди, которых я знаю, играют по крупному, а Дориан — игрушка чересчур соблазнительная.

Слушая его, Фертик поначалу просто шмыгал носом, потом высморкался в шелковый платок. То, что говорил Бэз, явно представляло для Фертика интерес; однако Шуберт действовал на него усыпительно, общая обстановка была слишком дремотной, и голова Фертика невольно клонилась к камчатной скатерти. Тем не менее, пока голова никла, Фертик успел вставить ряд замечаний: Мой милый Бэз, я не питаю иллюзий насчет того, какие louche[35] дела могут совершаться в Нью-Йорке.

— Тут появилась какая-то новая болезнь; она косит геев западного побережья, я слышал и о нескольких случаях здесь, в Нью-Йорке.

— Геи — неужели так уж необходимо постоянно использовать это слово? Какое нелепое прозвище, мне гораздо больше нравится «голубые»… Я наслышан об этом новом недуге… Говорят, он проистекает из злоупотребления барбитуратами… или какими-то déclassé[36] наркотиками в том же роде. От нашего милого Дориана подобного ждать не приходится… Как бы там ни было, Бэз, побудьте с ним рядом, позаботьтесь о нем, сможете, мой дорогой?.. Вы так добры… Я проведу здесь еще пару недель… А после мы будем писать друг другу…

И Бэз, и Дориан на несколько секунд напряглись, услышав, как булавочная головка упала, — а она это сделала, — звучно тюкнув лбом по стеклянному столику. И немедля, как если бы то было сигналом, материализовался один из тяжеловесов-возлюбленных Фертика, толкавший перед собой кресло-каталку. То был смуглый мексиканец, старый ножевой шрам, рассекавший его испанскую щеку, отзывался духом америндианства. Вежливо кивнув нашему дуэту, он перенес Фертика в кресло и покатил его между пальмами. Женщины с накладными плечами провожали кулем лежащего в кресле человечка сострадательными взглядами.

— Господи, — сказал Бэз, когда эти двое удалились, — быстро же он стал отключаться — даже по его меркам.

— Ну, по каким-то причинам, разжиться тут «спидом», который он предпочитает, ему не удалось, пришлось перейти на кокаин. Пабло подкармливает его, хотя даже здесь, в «Уолдорфе», к подобным занятиям своих постоянных клиентов в публичных местах относятся неодобрительно.

Вернулся официант, прикативший нагруженный классной жратвой серебряный столик, налил им чая, расставил тарелки и сгинул.

— Ну-с, так как насчет этого? — спросил, с ребячливым ликованием потирая ладони, Дориан.

— Насчет — ам-ам — чего? — Бэзил запихивал в рот по три сэндвича сразу: бедный Гулливер при лиллипутском дворе.

— Насчет того, чтобы познакомить меня с Уорхолом, Бэрроузом и с этим, как его там, фотографом? Ну, знаешь, с людьми, о которых ты мне рассказывал и которые здесь толкутся. Деньги у меня есть, я даже готов снова снабдить тебя студией — мы двое могли бы стать здесь целым явлением.

— О… ну… думаю, попробовать можно.

Трогательный ответ: «думаю, попробовать можно». Трудно представить себе, чтобы он мог стать зачином одного из великих явлений в истории авангарда: «думаю, попробовать можно». Трудно вообразить, что такое зловещее начало («думаю, попробовать можно») обратится, при всем при том, в клич единения всех недовольных существующим порядком вещей молодых людей восточного побережья, а там и мира более пространного; или что эту мрачноватую встречу по прошествии времени сочтут столь же значимой, как первое свидание Рембо и Верлена. Трудно — потому что ничего этого и не случилось. К началу восьмидесятых авангард занимался тем, что, получив привилегии на создание серии торговых этикеток больших магазинов и прочей дизайнерской дребедени, деловито распродавал их направо-налево. Халстон, Гуччи, Фиоруччи. Лишь человек, потрясающе неосведомленный, каким и был Дориан Грей, мог вообразить, будто в Манхэттене все еще можно создать «явление».