Голова античной богини - Илья Дворкин

Тот снова сплюнул.

— Заслужить надо, сопляк, — буркнул он, повернулся и, ломая бурьян, как медведь, пошёл прочь.

Генкино лицо мгновенно изменилось. Злобная гримаса перекосила его. Он стоял, сжав кулаки, глядел вслед «немому» и что-то шептал дрожащими губами. Потом он повернулся и пошёл прямо на ребят.

Они едва успели отпрянуть в сторону. Костик лежал, прижимаясь к земле. Генка протопал так близко, что можно было дотронуться до него.

Он прошёл через проходной двор, по пути злобно пнув сапогом привязанную к стволу акации козу. Та шарахнулась в сторону, закричала тонким обиженным голосом, потом упала.

Враг их шагал по переулку к заводу, а друзья, прижимаясь к стенкам домов, крались за ним.

Они видели, как он предъявил пропуск толстой тётке с громадным револьвером на боку.

Мальчишки ещё немножко постояли, поглазели на охранницу. Лицо у неё было доброе, домашнее. Ей бы носки вязать внукам, а не с оружием тут стоять. На ней и револьвер каким-то нестрашным, игрушечным выглядел, хоть и был он здоровенный, как гаубица. Генка что-то буркнул. Ребята не расслышали.

Стас задумался.

— Странно всё это. Очень странно, — сказал он, и Костик понял, что Стас про «немого». — Но это оставим на потом, разберёмся. А сейчас — быстро. Сейчас надо выручать этих дуралеев — Настькиных хохлатых.

Лестницу свою Генка запирал в сарай.

Пришлось из двух жердин и обрезков досок сколачивать новую.

Потому Костик и Стас провозились порядочно. Часов у них не было, но они и так понимали, что надо торопиться изо всех сил — вдруг Генка придёт домой в обеденный перерыв.

На крышу полезли со стороны огородов, иначе весь двор был бы в курсе дела, такие уж глазастые у них были соседи.

Кровельное железо предательски грохотало под ногами.

Они спрятались за Генкиной трубой, отдышались.

Во дворе пока было спокойно.

В двух метрах от мальчишек торчала на крыше аккуратная, выкрашенная в голубой цвет Генкина голубятня. Сквозь окошко, забранное металлической сеткой, виднелись спящие, нахохлившиеся голуби.

— Стой тихо! Замри, — приказал Стас, — гляди в оба, а я пошёл. — И он полез в голубятню.

Дверца была маленькая. Стас еле в неё протиснулся.

Голуби заметались, затрепыхали крыльями, пыль поднялась такая, что Стас начал чихать.

Костик слышал, как он чертыхался в этом голубином игрушечном домике, и думал, как же он в такой суматохе поймает этих Настькиных хохлатых.

Он прильнул к окошку, хотел дать Стасу какой-нибудь ценный совет, но Стас тут же заорал (как Костику казалось, на всю улицу):

— Отойди сейчас же! Тут и так темно. Ты глядишь по сторонам или нет?!

Костик сразу отскочил и огляделся. Он даже не обиделся на ругань. Стас был прав.

Голуби метались как сумасшедшие.

Время шло, а Стасу всё не удавалось изловить Настиных любимцев.

Костик пританцовывал от нетерпения, но ничем не мог ему помочь.

Наконец из окошка послышался сдавленный Стасов голос:

— Иди сюда! Скорей!

Костик подбежал. Стас чуть приоткрыл дверцу, сунул ему в руки одного из хохлатых.

— Держи крепко. Сейчас я второго словлю. Не даются, дьяволы…

И он вновь исчез в голубином переполохе. Птица в руке у Костика дрожала, вертела розовой пушистой головой, хохол её возмущённо трясся, а сердчишко так колотилось, что Костик испугался — как бы оно не лопнуло со страху.

— Готово, — услышал он наконец голос Стаса.

Костик обернулся и увидел, что Стас с трудом, задом выбирается из голубятни.

Несколько сизарей метнулось у него между ног, вылетели на волю.

Костик бросился вперёд, хотел помочь Стасу и вдруг услышал позади себя подозрительный шум.

Он оглянулся и окаменел от ужаса: из чердачного окошка на крышу вылезал Генка.

— Беги, Стас! — почему-то шёпотом крикнул Костик, и в тот же миг рука его разжалась и хохлатый с шумом вспорхнул в небо.

Позади гремела крыша. Это убегал Стас.

А Костик не мог пошевелиться. Он глядел в белые от бешенства Генкины глаза и стоял, будто приклеенный резиновым клеем.

Генка шёл медленно, не торопясь, и улыбался какой-то неживой, страшной улыбкой — будто лицо его было резиновое и кто-то посторонний раздвигал сейчас его рот.

— Так, — приговаривал он. — Так. За голубочками пришёл! Так. За птичками. Ма-ла-дец! Так-так!

Он подходил всё ближе, и Костик всей кожей своей чувствовал, что это идёт его смерть, что сейчас случится что-то страшное, непоправимое…

А Генка всё шёл, и было это как в удушливом, вязком сне, когда хочешь закричать и не можешь — и не можешь двинуться с места.

И только когда он подошёл вплотную, Костик вдруг опомнился, рванулся в сторону, но было уже поздно.

Длинной своей, как оглобля, ручищей Генка ударил его — и Костик с грохотом покатился по железной крыше туда, вниз, где крыша обрывалась и начиналась пустота, которая кончалась безжалостными булыжниками двора.

Костик успел ещё ярко, как при вспышке молнии, представить себя — переломанного, лежащего в неестественной позе на этих булыжниках — и тут же белый свет померк, наступила темнота. Он потерял сознание.

Очевидно, очнулся он мгновенно. Потому что Генка, белый с просинью, как извёстка, стоял на прежнем месте и перепуганным, бараньим взглядом глядел на него. А Костик, зацепившись у самого края крыши за воронку водосточной трубы, бескостно перевесился по обе её стороны, словно полотенце.

Генка увидел, что он очнулся, и испуг на его морде сменился обычной нагло-тупой ухмылкой.

Он снова медленно направился к Костику.

Неизвестно, хотел ли он его втащить на крышу и надавать ещё, хотел ли сбросить на булыги двора и изувечить. В любом случае добра Костик от него не ждал.

Он был беспомощен. Его поташнивало. Голова раскалывалась от боли, кружилась. Под боком его скрипела проржавленная водосточная воронка. Деваться было некуда.

Генка находился на полпути к нему, когда из-за трубы показался Стас. Костик ещё успел подумать, какую глупость делает его друг. Ведь теперь ему тоже не уйти от Генки, слишком тот близко, догонит. А прыгать с крыши даже на огороды нельзя. Высоко. Ноги сломаешь.

— А-а! Ещё один ворюга объявился!

Генка даже руки от радости потёр.

У Стасова подбородка из-за пазухи торчала головка второго голубя, удивлённо вертелась в разные стороны.

Генка увидел голубя, сжал кулаки, и глаза его вновь страшно побелели.

— Сейчас, гадёныш, сейчас, — забормотал он и двинулся на Стаса.

— Сам гадина! А ну стой! — тихо приказал Стас. — Пожалеешь.

— Что-о-о?! — От такой наглости у Генки челюсть отвисла.

— А то! Я тебе припомню, баран, и поповского «немого», и мешочки, разговоры ваши, — спокойно сказал Стас. — Разберёмся, кто из нас ворюга!

Было такое впечатление, будто Генку ударили дубиной по голове. Он разом остановился. Руки его загребали воздух, будто это был не воздух, а что-то вязкое. Он открывал и закрывал рот, пытаясь произнести какие-то слова, и не мог.

Рожа его, вновь налившаяся бурой краской, после того как он увидел, что Костик пришёл в себя, теперь стала какой-то даже лиловой, синюшной. Пока он стоял оглушённый, Костик поднялся на четвереньки, отбежал в сторону, потом встал, пошатываясь.

Не отрывая глаз от Генки, Стас сказал:

— Иди, Костик, не бойся, Этот тип сам сейчас со страху помрёт. Иди к лестнице.

Костик пошёл. За ним спустился Стас. А Генка всё стоял онемелый, и Костику казалось, будто он слышит, как в его толстокожей башке со скрежетом проворачиваются какие-то шестерёнки. Генка думал. Генка пытался понять, откуда стали известны тайные его и тёмные дела.

Добытую с таким риском и трудом хохлатку водворили на место, в роскошную с круглым куполом клетку (там раньше говорящий попугай жил, как сказала Настиной маме ветхая старушка, продавшая клетку), посадили на предательски брошенные яйца. И, открыв окошко, выставили клетку на подоконник. Через несколько минут к своей подружке явился второй голубок, заворковал как ни в чём не бывало.

Настя, теперь уже от радости, снова начала реветь. Еле её успокоили.

А Костик со Стасом на этих легкомысленных, безмозглых птичек просто глядеть не могли.

Явились Володька и Оська. Они в этот день ездили с матерью в степь, полоть свою бахчу.

Когда Стас рассказал по порядку все их сегодняшние приключения, Володька побагровел от гнева, сжал кулаки.

— Эх, жалко, нас не было, — сказал он, — вчетвером бы мы этому гаду дали звону, на всю жизнь зарёкся бы кулаками махать.

Оська поёжился, будто ему стало зябко.

— Да-а, дали бы, — пробормотал он, — с ним только свяжись. Он знаешь с кем водится? Я видел. Бандюги. Рожи страшные, и руки все в наколках. Он ещё вам припомнит. Из-за Настиных паршивых голубей. Поревела бы и перестала…