Дом образцового содержания - Григорий Ряжский

«Кто ж откроет? – разволновалась Зина. – Семен-то Львович отдыхает поди, разбудится сам – ругаться станет.

– Не станет, Зинаида, не бери в голову, – раздался знакомый голос из-за двери комнатенки, после чего дверь распахнулась, на кухне зажегся яркий свет, какого у них отродясь не бывало, и в двери возник Глеб Чапайкин собственной персоной.

– Глеб Иваныч, это вы, что ли? – то ли оправдываясь, то ли с удивлением спросила Зина. – Я просто встать не могу, ноги не хотят. А чего случилось-то?

– Молчи, шалава, – предупредил ее сосед. – Лежи и помалкивай. А когда придут сейчас, поприветствуй, как положено, и не трепыхайся. Ясно тебе?

– Опять не трепыхаться? – удивилась Зина. – А кто придут-то, Глеб Иваныч? Хозяин разрешил с хозяйкой? Знают?

Ответить Чапайкин не успел, потому что внезапно вытянулся во фрунт и замер, словно каменный идол. Далее раздались тихие шаркающие шаги и уже другой голос, негромкий, пожилой, с выговором, слегка напоминающим Корин, жены Зеленского, только мужской, произнес, явно обращаясь к Чапайкину:

– Куда – показывай, старший майор.

Тот, четко развернувшись на 90 градусов, щелкнул каблуком о каблук и отрапортовал:

– Сюда, товарищ Главный, в это помещение. Вас там ждут.

Зина глянула в проем двери и обомлела. Главный был не кто иной, как лучший друг всех осведомителей, чекистов и архитекторов. Это был он.

– Ну что, дорогая, – улыбнулся Сталин, – ждала меня? – и погрозил полусогнутым пальцем.

Она растерялась, не понимая, что делать и как себя вести в жуткой ситуации. И кроме того, что скажет на это Семен Львович, когда узнает? – Наверно, рассердится, хоть и Главный пришел, а не другой.

– Так точно, товарищ Главный, – не в состоянии сдвинуться с места, пролепетала Зина. – Очень ждала. А вы что, письмо мое получили?

– Получить-то получили, – отмахнулся Сталин, – да только вот ошибок там столько, что не поняли ни хрена – кто тут у вас за какое злодеяние ответ несет. Чапайкин! – не оборачиваясь, обратился он к старшему майору, застывшему в немом карауле. – Ты сам-то понял чего?

– Никак нет, товарищ Сталин! – по-военному чеканя слова, ответил Глеб. – Ни одного слова не понял, ни единого!

– Видишь? – с мягкой укоризной в голосе спросил Главный. – И этот не понял, а ты говоришь, филе-е-е-нки, филе-е-е-нки…

– Это не я, Иосиф Виссарионыч, – у Зины от волнения вытянулось лицо. – Это они все, сами они, Саакянц этот.

– И все? – строго спросил Главный. – Он – и все? И никто больше?

– Он, он, он и есть предатель, а других и не было, – горячо запротестовала Зина, лихорадочно пытаясь вспомнить, какое преступление она вписала последним и кому.

– Ладно, раз так, – миролюбиво отреагировал вождь и, приподняв верхнюю губу, потер усами нос. – Давай мы это дело проверим окончательно, – он кивнул на постель, затем на Зину. – Готова подтвердить показания?

– Так точно, Иосиф Виссарионович! – отрапортовала Зинаида, перебирая в голове все возможные варианты спасения Мирского. – Всегда готова! – и отдала пионерскую честь.

– Хозяину своему тоже честь давала? – улыбнулся Главный. – Или же она у тебя с первого дня так поруганной и числится?

И тогда она заплакала, и по-честному и понарошку, думая, что попутно удастся немного разжалобить Главного, а заодно выяснить намерения его насчет академика.

– Не плачь, дорогая, – утешительно промолвил Сталин и расстегнул пояс на брюках-галифе. – Никто тебя брюхатить не собирается. Хоть у меня, в отличие от архитекторов ваших, канал на месте. И семенники, где надо, – с этими словами он приспустил штаны и нижнее солдатское белье, обнажив лучшего друга всех гражданок. Друг был немного рябой, как и сам его носитель, и даже с легкими рытвинами, как будто тоже перенес когда-то оспу.

– Но у меня ноги… – обреченно доложила домработница, – ноги не работают…

Сталин словно не услышал.

– Чапайкин! – не особенно повышая голос, распорядился вождь, будучи уверен, что и так каждое движение и звук у особиста на слуху. – Всех впускать, никого не выпускать!

– Есть! – раздалось из-за двери. – Будет исполнено, товарищ Главный!

– Сделаем так, – Сталин присел на кровать, отодвинув Зину к стене, – я прилягу просто, а ты уж потом. Ясно? – она растерянно кивнула. – А ноги твои мне без надобности, пусть будут, как есть, не в них дело, а в тебе самой, какая ты по сути, по натуре своей.

Зина снова кивнула, готовая уже ко всему, что смогло бы спасти Семена Львовича от оспы. Теперь это было самой главной ее задачей – не допустить рябой оспы для хозяина и членов его семьи. Вождь лег на спину, указав глазами на друга гражданок, готового для спасительной функции, и приказал:

– Все, можно начинать. Как в последний раз было, тем же макаром – ты будь сверху, женщина.

Зина осторожно забралась на вождя, опасаясь своей неловкостью доставить тому неприятное ощущение, и, как умела, помогла оспяному прибору втиснуться в глубь собственной плоти.

«Все, – подумала она, – теперь уж поздно назад: даже если и назад, то все равно со смертельной заразой».

И от этой мысли ей вдруг стало легко – все, что станется теперь с ее собственной жизнью и собственным здоровьем, ей было безразлично, потому что знала наверняка – хозяин ее будет спасен, и спасла его она, Зинаида Чепик, автор и отправитель послания Дома в Трехпрудном Дому на Лубянке. Сама отправила и сама же после спасла.

Сталин в это время охнул и затих. Но до того, как охнуть, успел освободить от Зининых чресел драгоценный наконечник и разрядиться кремлевским семенем на ее же живот.

– Видишь? – удовлетворенно улыбнулся он. – Я честный вождь, не то что некоторые. Как обещал, так и не обрюхатил. Поэтому народ меня так любит и признает. Я никого никогда еще не обманывал, – просто я сам не прощаю обмана, а это все ж разница, согласись, – он спустил ноги с кровати, приподнялся, заправил солдатское исподнее под галифе и, не прощаясь, вышел из комнатенки при кухне. Последнее, что Зина услыхала, его слова, обращенные к Чапайкину: – Уберись там, старший майор.

– Слушаюсь, товарищ Сталин! – отчеканил Глеб Иваныч. – Ваше поручение будет выполнено, чего бы это ни стоило! Жизни не пощажу, товарищ Главный, а дело сделаю!

Ответ, видно, понравился, и Главный прореагировал удовлетворенно:

– Ну, ну… Давай, давай…

Затем все повторилось в обратном порядке: хлопанье, короткие приказы, шум автомобильных моторов и постепенный переход в предутреннюю тишину. Дождавшись, пока последний звук замрет окончательно, Чапайкин вошел к Зинаиде и отдал короткий приказ:

– Убраться велено – давай.

Он подхватил край простыни и обтер ею Зинин живот, убирая следы семенной жидкости вождя. Затем брезгливо поморщился и выдал укоризненно, а может, даже и обличительно:

– Что, добилась своего, стерва? Думаешь, спасла своего от гнева народного? – он ухмыльнулся. – Хера! Как был, так и будет он теперь арестованный. А после мертвый. А виновата сама! Я тебе говорил, дурища проклятая. – Не послушала, душегубка. А теперь подыхай от оспы: товарищ Сталин о тебе больше и не вспомнит никогда – га-ран-ти-ру-ю! А оспа у него – что надо, ни разу еще не подводила, это тоже тебе гарантировать могу.

Он круто развернулся, щелкнув каблуками, и вышел вон.

– Нет! – заорала Зина ему вдогонку. – Стойте, Глеб Иваныч! Обождите! Как же так? Вы ж обещали мне – все вы! Все! Все!!! – и бросилась было вслед особисту. Но ноги снова словно приросли к кровати, и сделать любое движение не получилось. Тогда она прекратила свои бессмысленные попытки и тихо заплакала, чувствуя, как силы покидают ее и как оспа начинает расползаться по всему ее телу заполняя каждую клеточку и каждый дальний уголок, а не только продолжает мучить и поражать то самое пространство, где побывал великий вождь всех народов…

Борис Мирский, узнав про отца, сначала тому, что стряслось, не поверил: думал, ошибка какая-то, нелепица, ерунда на постном масле, к тому же перевернутая запуганной Зинаидой. И когда мама, оставив его в Фирсановке одного, унеслась в город, он продолжал именно так эту неожиданность и воспринимать.

Однако мама не вернулась к вечеру и не дала о себе знать к середине другого дня. Тогда он сел на пригородный поезд и вернулся домой сам, решив прервать возникшую неопределенность.

Дома была только Зина. Лицо ее, и так непривлекательное, сделалось вовсе некрасивым после вылитых слез и открытых и затаенных переживаний из-за всего, что сама натворила. Борька уже открыл было рот, чтобы задать вопрос, где мама, но тут до него внезапно дошло, что все, чего не должно было случиться с ними, с их семьей – все это настоящая правда, самая неошибочная. Он посмотрел на Зинку и понял, что та еле держится на ногах, что глаза ее покраснели от несчастья и полны слез, а под самими глазами темные круги, утекающие в глубь лица. А еще он обнаружил во взгляде домработницы такую жалость и тоску, какую никогда не мог от нее ждать, выросши у нее же на руках.