Молёное дитятко (сборник) - Бердичевская Анна Львовна

И вот на таком фоне произошла роковая встреча. В нашем пригороде было две школы. Как водится, ребята из «другой школы» были куда интересней, чем свои. Я училась в классе седьмом-восьмом, а мой нечаянно возникший предмет — в девятом-десятом. Он был неправильный. Он был с длинным лошадиным лицом, и сам очень и непропорционально длинный. Одевался в черное и облегающее, в маловатое по росту, и практически не снимал небольшую вязаную черную шапочку, которую натягивал по самые брови. Именно так все сейчас и носят. А в те далекие годы — никто. Вот никто!.. Это очень правильное здесь слово. Всего и был заметен крупный нос на узком лице да глубоко запавшие глаза. А звали его Толя Кузнецов, Кузнечик.

Несмотря на легкомысленное прозвище, он был заметной и даже зловещей фигурой в «другой школе». Он неплохо учился, вернее, хорошо соображал и мог учиться лучше. Если бы хотел. Он был дерзок с учителями, высокомерен с одноклассниками, груб с девочками. Полный букет. И вместе с тем было в нем что-то беззащитное. Он всегда или почти всегда ходил в сопровождении двух-трех мальчишек с невыразительной внешностью, помыкал ими и раздражался. Но и зависел от них. Нуждался в подкреплении такого рода.

Познакомились мы на открытой танцевальной площадке, на которой я и моя ближайшая подруга Люся среди подтаявших потемневших сугробов самозабвенно играли в игру, никому еще не известную, — в бадминтон. Да-да. Мама подарила мне ракетки и волан зимой, и мы не могли дождаться лета.

Как-то мама умела разглядеть за год, за два до всеобщей моды разные любопытные штучки, всякие хула-хупы, транзисторные приемники на узких длинных ремешках, темные очки, фетровые береты, шариковые ручки, джинсы… Когда до нашей глуши дошло слово стиляга, я сразу поняла, что мама стиляга. И всегда была. Я ее дразнила, а мама смеялась и говорила, что стилягам за ней не угнаться…

Мы играли в бадминтон каждый день после школы. Кузнечик, не знаю как, нас заприметил, и однажды, проходя мимо, — мимо не прошел. Он вспрыгнул на заснеженную танцплощадку, где в глубине оркестровой раковины мы с Люсей гоняли волан. Игра для нас была не в том, чтоб подать неудобно партнеру и уронить волан на территории соперника, а, напротив, в том, чтобы волан не падал как можно дольше. Мы играли «свечками», от души наслаждаясь полетом легкого оперенного снаряда, сочувствуя ему, летая с ним вместе… В общем — девчачьи нежности. Это, видимо, и почувствовал Кузнечик.

— Кто ж так играет! — фыркнул он, отпихнул Люсю и поймал посланный мной волан. Его «шестерки» равнодушно и бессмысленно пялились на нас.

— Может, ты знаешь, как надо? — спросила отважная Люся.

— Может, и знаю, — ответил Кузнечик, забрал у нее ракетку и со всей силы саданул легкой ракеткой по легкому волану. Шарах!

И никакого результата, волан исчез.

Мы все оглянулись по сторонам. Нигде не видать… Оказалось, воланчик просто порвал струны ракетки и застрял в них.

Я промолчала. Зато Люся накинулась на Кузнечика с насмешками, обвинениями, заодно и угрозами, что вот мы скажем моей маме. А что моя мама?..

Кузнечик не стал ничего отвечать Люсе, он сунул ракетку с воланом в глубину своей черной куртки, за пазуху, и удалился со своими спутниками. Странные такие были ребятишки…

Мне происшествие не понравилось, однако я почувствовала, что это не конец истории. Только начало.

И действительно, через пару дней после шестого урока возле школьной раздевалки мы с подругой Люсей увидели Кузнечика в неизменной шапочке до бровей и черной куртке, застегнутой до горла. Заметив нас, он куртку расстегнул и вытащил из-за пазухи ракетку, абсолютно исправную. Теплая волна поднялась к моим щекам, а сердце раскрылось. Сетка была восстановлена с помощью обычной рыболовной лески. Я надеялась на нечто подобное. Но Люсе этого показалось мало. Она сказала Кузнечику: «Ты должен еще воланчик! И ты должен извиниться!»

Вот тогда и случилось.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Он достал из кармана помятый волан, странно так улыбнулся, вернее — оскалился, и негромко сказал:

— Никто. Никому. Ничего. Не должен.

Почему эти слова так меня поразили?.. Потому, что сердце было раскрыто?.. Но они поразили, навылет.

Кузнечик разжал руку, волан упал на пол, и вот я уже вижу черную удаляющуюся спину, и понимаю, что мир распался и время остановилось.

Так неожиданно началась моя болезнь.

Пожалуй, не столько слова ранили меня, сколько странный оскал Кузнечика и его стеклянный, мертвый взгляд. Таким я его вдруг увидела.

А ведь до того он мне приглянулся. Как Татьяне Онегин. Могла случиться первая, конечно несчастная, любовь… Но в Кузнечике обнаружилось нечто, к чему никакая литература, никакой мой детский опыт меня не подготовили. Безнадежный, окончательный, все разрушающий холод.

Онегину с его аристократической холодностью далеко было до Кузнечика. Молодой повеса Онегин был все же повесой, мало того, Татьяна разглядела в нем (далеко упрятанную в будущее) возможность отчаянной любви. Любви именно этого молодого красавца именно к ней. Как всякая настоящая женщина, Татьяна знала будущее. Содержала его в себе…

Так я думаю сейчас. А тогда я была недовольной собой девочкой-подростком. Этот нелепый Кузнечик, этот Никто, беззащитный злодей — застал меня врасплох. Своими словами, своим голосом, оскалом, мертвым глазом, черной длинной спиной и походкой — попал, проник в меня, как осколок льда в сердце маленькому Каю… К несчастью, в тот момент я эту, когда-то свою любимую «Снежную королеву», не вспомнила. Четырнадцать лет — как раз возраст забвения сказок, отказа от детства. Они возвращаются, но много, много позже. Если возвращаются.

То, что со мной начало твориться, как я теперь понимаю, было даже похоже на любовь. Похоже в том смысле, что поглощало меня всю, и расширялось, и подчиняло, оккупировало весь мир. Да, это напоминало любовь… Вот только в моем случае знак перепутали. И свет на тьму. С совершенной очевидностью не любовь, а смерть предстала содержанием жизни, то есть единственным содержанием всего вокруг.

Вообще-то это был ад.

Так заболел когда-то Гамлет, когда «распалась связь времен». Но что мне был его опыт! Вот я сейчас зову на помощь себе, тогдашней — Шекспира с Гамлетом, Андерсена с Гердой и Пушкина с его Татьяной… Куда там! Все, что было построено во мне за огромное счастливое детство с мамой, друзьями, книгами, все связи — рассыпались прахом. Никто. Никому. Ничего. Не должен. Я поверила этому. Хуже, я не просто взяла на веру, я догадалась, а потом и убедилась, что это — правда. Почему я так всерьез догадалась?.. Потому, возможно, что и я, как Татьяна, содержала будущее. Я что-то там увидела ужасное… Но до будущего надо еще было дожить.

А мир распадался, разлетался на отдельные и все мельче дробящиеся атомы и элементарнейшие из частиц. С выделением огромной энергии тоски. Как у Демона в произведении Михаила Юрьевича Лермонтова. Только не так красиво, как у Лермонтова, бедному Врубелю не на чем было бы и глаз остановить. Не на Кузнечике же. И уж, конечно, не на мне, в тот момент самой серьезной и несчастной из самых румяных девочек в мире…

Несмотря на все свое бросающееся в глаза злодейство, Кузнечик не был виноват. Как не был виноват Онегин в том, что его полюбила Татьяна. Кузнечик был вдвойне не виноват, потому что я ведь его не полюбила.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Кстати, почему? Хотя бы тогда, на танцплощадке, когда он впрыгнул в нашу игру, и посмотрел мне прямо в глаза, внимательно, с угрюмым, хищным и холодным интересом. Не из-за лошадиной же морды я ему тогда не ответила взглядом на взгляд. В сущности, интересная была морда, ни на кого в округе не похожая. Часто как раз этого-то и бывает достаточно юной особе для первой любви.

Думаю, я не могла полюбить Кузнечика из-за его безымянных спутников. Он должен был быть одинок. У него должно было хватить духу на одиночество… Евгений Онегин в этом отношении Кузнечика «сделал». Но Кузнечику наверняка на это было бы наплевать, как на весь школьный курс литературы.