Прикрой, атакую! В атаке — «Меч» - Антон Якименко

Короче, чтобы не потерять управление авиачастью, надо почаще быть на капэ. Приезжаю. Спрашиваю: где Чувилев, что делает?

— Капитан Чувилев возвращается, — говорит оперативный дежурный. — Вели бой — все нормально.

— Откуда это известно?

— Из разговора. Между собой говорят потихоньку.

— Хорошо. Позвоните инженеру полка, скажите: Чувилева срочно готовить к повторному вылету.

— Товарищ командир, техники так и делают. Я засекал по часам: десять минут, самое большее пятнадцать.

— Еще раз напомните. Позвоните в Кащеево. Сообщите, что Блинов сидит у нас, самолет неисправен, летчика надо отправить в Кащеево, а оттуда привезти техников для ремонта его самолета.

— Понятно, товарищ командир. Звоню.

Вижу в окно: пришел Чувилев. Восьмерка в полном составе. Все, значит, в порядке.

Встречи на земле

Вылетаем шестеркой: я и Завражин, Коробков и Чирьев, Маковский и Демин. Идем в район Белгорода. Кругом пожары. Хорошо поработали артиллеристы и бомбардировочная авиация. В воздухе очень плотная дымка. Запах гари проникает даже сюда, в кабину, забивая характерные «вкусные» авиационные запахи: сладковатый — бензина, приторный — масла, острый — отработанных газов. Полдень уже позади, но солнце еще высоко, оно раскалилось, печет, мешает дышать и видеть.

А видеть надо. Западнее Белгорода, поднявшись, очевидно, с аэродрома Варваровка, собирается группа фашистских бомбардировщиков. Они находятся в лучших, чем мы, условиях: солнце им не мешает, даже наоборот, поможет увидеть нас, когда мы туда придем. Поднимаемся выше. На высоте трех километров дымка кончается, но видимость остается неважной или, как говорят в авиации, ограниченной.

Какой это вылет по счету? Второй или третий? Второй. Но я почему-то устал. Нет, не второй — третий. И вчера было несколько вылетов, и позавчера, и раньше. Вчера я долго не мог уснуть. От усталости, от нервного напряжения — все время идут бои. Обычно я встаю по будильнику. Поднимаюсь легко. Пять минут на зарядку. Пять на бритье. Быстрые сборы на завтрак. Таков мой режим. Твердый, сложившийся. Спать приходится три-четыре часа, но я прихожу к самолету бодрым, здоровым, трудоспособным.

А сегодня не то — сегодня я поднимаюсь с трудом, а звук будильника показался мне неприятнейшим звуком на свете. Хотелось схватить его и бросить в окно.

Но ничего, все уже позади, а день был в общем-то хорошим, удачливым: летчики группы «Меч» неплохо работали, одержали немало побед, несколько раз помешали фашистам ударить по нашим войскам.

Вот и бомбардировщики. Вижу их слева и ниже. Похоже, что они уже в сборе, взяли курс к линии фронта, но группа пока немного растянута, еще не компактна. За гулом своего мотора не слышу их гула, кажется, что они плывут в абсолютном молчании, но наши войска их уже, наверное, слышат. Я представляю, как этот моторный рев, жуткий, немного вибрирующий, через минуту-другую погонит людей в укрытия, заставит зарыться в землю, воспретит им стрелять по врагу — по танкам, войскам, артиллерии.

— Маковский, прикрой! Атакую.

Юра верен себе: неторопливо оценил обстановку, помедлил, подумав секунду-другую, спокойно бросил в эфир:

— Понял!

В шутку друзья называют его тугодумом. В оценке обстановки, в принятии решения и вообще, когда надо что-то сказать, ответить на какой— то вопрос, Юра никогда не торопится. «Ну и фитиль у тебя, Маковский!.. — кричит всегда Чувилев. — Думай быстрее, оперативнее». Но Маковский не обижается, он пропускает это мимо ушей, а может, и мимо сознания. Помедлив, ответит, и, как я не раз замечал, — вразумительно, точно и коротко. На разборе полетов, на занятиях, если Юра что— то сказал, его дополнять не надо. Просто не требуется. Он будто спортсмен-тяжеловес — размотает над головой слово-молот и бросит. Кажется, попади оно в стену — проломит.

Доклад Маковского: «Понял» — догоняет меня на пикировании. Но я видел, как Юра и Демин мгновенно, еще до доклада, заняли место сзади и выше нашей четверки, и иду спокойно, уверенно. Знаю — прикроют надежно.

Скорость нарастает. За фонарем свистит воздушный поток. Пикирую на головную девятку фашистов. Конечно, проще всего сбить левофлангового, но что это даст? Ничего. Группа как шла, так и пойдет. Чтобы сбить ее с курса, развалить боевой порядок, надо уничтожить флагмана группы, ее командира. Возможно, он идет в глубине боевого порядка, но и ведущий первой девятки тоже, конечно, чин, и его выход из строя, безусловно, будет замечен.

Пикирую. Быстрый взгляд влево, вправо, назад. Все хорошо: вражеских истребителей нет, товарищи рядом. Командую:

— Бьем головное звено!

Флагманский «Юнкерс» в прицеле. Вижу, как он растет, приближается. Ближе. Еще ближе. Пора! Жму на гашетку. Слышу и чувствую рокот оружия, вижу — «Юнкерс» горит. Обдав головное звено огнем, проносимся мимо, пересекаем их путь слева направо, уходим вперед метров на тысячу. Хватит, мы в безопасности, их пулеметы нас не достанут.

— Разворот!

Круто в набор высоты, забирая вправо и вверх. Развернулись фашисты справа внизу. Первой девятки нет. Флагман, снижаясь, дымит, остальные кто где: в развороте с курсом на запад, пикируют… Даю команду:

— Атакуем вторую девятку!

Я не просто так развернулся вправо после атаки первой девятки — для того чтобы солнце нам не мешало. Оно жжет мне левую часть головы, но не бьет прямо в глаза, не слепит. Сейчас мы в отличных условиях. И те, на кого мы пикируем, видели и, конечно, узнали нас, мы пронеслись левее, атакуя первую группу.

— Бьем головное звено!

В прицеле — ведущий. Сближаюсь. Открываю огонь — и вдруг удар по машине. Чувствую каждым нервом, каждой клеточкой тела: подбит. Откуда— то брызнули искры. Горячий, удушливый дым хлынул в кабину. Мысль, четкая, ясная: горю, надо спасаться. И сразу вторая: а боевая задача? Боевая задача не выполнена, а я за нее ответствен.

Потом, на досуге, этот момент восстановится в памяти, и я удивлюсь — в который раз! — силе чувства командирской ответственности. Оно оказалось сильнее чувства самосохранения, чувства, данного нам природой, по сути дела, инстинкта.

Даже в такой момент, когда, как говорится, самому до себя, ставлю в известность группу: «Я ухожу». И даю команду Маковскому: «Если нет „мессеров“, действуй в составе ударной»… Это значит, что, выйдя из боя, я передал командование группой своему заместителю в этом полете — Феде Короткову, и моя боевая задача стала его задачей. Но вместе со мной из боя ушел и ведомый — Коля Завражин, и ударная группа уменьшилась вдвое — в ней осталась лишь пара, а пара — это уже не сила против огромной группы бомбардировщиков. Поэтому я и поставил задачу Маковскому: не прикрывать ударную группу, а действовать вместе с ней, бить бомбовозов.

Бросаю машину в переворот, вывожу в направление линии фронта. Иду со снижением, по горизонту уже не могу — не тянет мотор. Машина будто в ознобе. Дым разъедает глаза, нечем дышать. Выход единственный — прыгать, иначе погибнешь, взорвешься вместе с машиной. Открываю кабину, расстегиваю привязные ремни… А где линия фронта? Чья подо мной территория? Где нахожусь? Не пойму. Земля вся изрыта, в огне, в дыму. Нет, прыгать пока нельзя. Надо идти вперед, лететь до последней возможности.

Лечу. А мотор слабеет. Высота уменьшается. Триста… Двести… Сто метров. Все! Прыгать уже нельзя, парашют уже не спасение. Чувствую, как сжимается сердце, как в виски ударяет кровь. Неужели конец? Если на месте посадки окажутся немцы, их танки, автомашины, я брошу самолет на них. Лучше смерть, чем фашистское рабство. А умереть непросто, если хочется жить и дышать, если к жизни взывает каждая клеточка тела, каждая жилка, если ты совершенно здоров и до этой минуты чувствовал себя чуть ли не богом, молодым, сильным, непобедимым… Еще много боев впереди.

А где мой ведомый? Где мой «щит»? Знаю, что рядом. Но, увлекшись собой и машиной, нелегким своим положением, я ни разу на него не взглянул, не сказал ни единого слова. Быстро осматриваюсь: влево, вправо, назад. Вижу Завражина и… вижу пару Ме-109. Вот это нас подловили! «Мессы» пикируют. Уже открыли огонь. Едва успеваю броситься влево. Резкий, тяжелый удар пришелся в правую плоскость. Обшивки как не бывало. Не крыло, а скелет. Мотор кашлянул дымом и захлебнулся. Иду на посадку. Вижу — в самый последний момент — дорогу, на ней наших солдат. Сажусь.

Все произошло в доли секунды. Психологически я подготовился к самому страшному, а к внезапной посадке — увы, не успел. О том, что несколько раньше, готовясь к прыжку, расстегнул привязные ремни — забыл. Как только самолет коснулся земли животом, чудовищная, сила инерции неудержимо потянула меня вперед. Не успев осмыслить происходящего, не успев упереться руками в скобу над приборной доской, ударяюсь лицом о прицел.

Кровь — на руках, на приборной доске. Кровь — это, конечно, пустяк, меня беспокоит другое: цел ли мой правый глаз — я им не вижу — и жив ли Завражин.