Дети смотрителей слонов - Питер Хёг

— Может, здесь дверь? — говорит Тильте.

Мы стучим по стене, но не похоже, чтобы за ней была пустота. И нет ничего, что напоминало бы ручку.

— Она должна управляться голосом, — говорю я. — Она будет реагировать только на их голоса. И должен быть какой-то код, который знают только они.

Мы смотрим друг на друга, вспоминаем отца и мать. Пытаемся почувствовать, какие они на самом деле. Удивительно, как такое возможно. И не только со своими собственными родителями. Как будто в глубине всех нас таится отпечаток всех других людей.

Мы одновременно приходим к одной и той же мысли. В глазах Тильте вспыхивает свет. И она наверняка видит свет в моих глазах, и нам ничего не нужно друг другу говорить.

Одно дело, когда какая-то верная мысль приходит в голову одновременно. Но сейчас происходит нечто большее. Кажется, что наше с Тильте сознание на мгновение образует единое целое. Как было у нас с Якобом Аквинасом, во время трёх лучших игр за сезон, когда мы просто нашли друг друга на линии защиты, плотной и непроницаемой, как чёрная, туманная, безлунная ночь, и Якоб выкладывал мяч под мою левую ногу с той лёгкостью, с которой Баскер приносит газету «Финё фолькеблад» и кладёт её на подушку мамы с папой, а я переправлял мяч в верхний левый угол ворот с той же спокойной аккуратностью, с которой вставляют марку в альбом. Но это было до того, как Якоб почувствовал призвание.

В гостиной я отсоединяю CD-проигрыватель от усилителя и несу его в подвал. Тильте несёт колонки. Мы прихватываем и усилитель, он тяжёлый, как будто кто-то из сотрудников технического отдела полиции улёгся в нём вздремнуть, и его там позабыли. Тильте находит диск на стойке. И наступает великий момент.

Диск, который мы вставляем в проигрыватель, выпущен в прошлом году в поддержку футбольного клуба Финё и продаётся во всех магазинах и универмагах острова. Записаны на нём такие музыкальные шедевры, как боевая песня с припевом «Лишь глупец не боится футбольного клуба Финё», ставшая триумфом всей нашей семьи, ведь Тильте написала текст, мама сочинила музыку, а папа, Ханс, Тильте и я поём хором, и если хорошо прислушаться, то на заднем плане можно услышать Баскера.

Но у меня есть все основания утверждать — и не то чтобы это было нехорошо по отношению к кому-нибудь или к чему-нибудь, — что диск содержит также и музыкальные кошмары, единожды услышав которые, вы, скорее всего, так никогда и не придёте в себя, но, как говорит Тильте, пронесёте их с собой до смертного одра, где они, возможно, ускорят процесс. Чтобы вы могли осознать, насколько осторожным следует быть, если этот диск попадёт к вам в руки, хочу сказать, что там есть песня, в которой граф Рикард Три Льва прославляет женщин и аппетитных молодых мужчин острова Финё, и, к сожалению, мне никуда не деться от факта, что речь идёт о моей сестре и о моём брате, а может быть, и о наших родителях. Есть там и запись, где Айнар Тампескельвер исполняет фрагменты из Старшей Эдды, музыку к которым он сочинил сам, при этом он аккомпанирует себе на большом барабане, который используется при жертвоприношениях в обществе «Асатор». Запись эта была сделана сразу после того, как его сняли с должности директора школы, и, если не ошибаюсь, называется она «Плач по Бравалльской битве». И уж совсем неизгладимое впечатление оставляет запись, где мой брат Ханс декламирует одно из своих стихотворений, которое начинается словами: «Вот предо мною мой милый цветочек, держит в руках она красный мешочек».

Так что это диск, который несёт смерть и разрушение, но также и массу удовольствия, и то, что мы сейчас проигрываем, находится где-то посередине, потому что поёт наша мама, а если любой здоровый мальчик или девочка старше пяти лет и пытаются чего-то в жизни избежать, так это пения матери. Но одновременно нельзя не признать, что есть люди, которые поют и похуже моей матери. На пластинке она играет на фортепьяно и, конечно же, поёт «В дождливый понедельник на Солитудевай».

Лично я, как известно, никогда не бывал на улице Солитудевай и не смог бы её узнать, если бы там оказался. Но вот нижняя часть новых полок в кладовой вполне может узнать её. После двух тактов эта часть стены с двумястами банками и бутылками отодвигается на десять сантиметров и, плавно поднявшись вверх, открывает большой проём.

Тильте насвистывает, и свет в кладовой выключается. Перед нами уже не полная темнота, теперь мы видим комнату, а в комнате — слабый свет.

Пригнувшись, мы входим в помещение. Это маленькая комнатка, с побелёнными стенами, освещённая луной, и сначала нам кажется, что свет проникает через окно, потом мы видим, что он отражается в зеркале. В цоколе западной части дома есть маленькие сводчатые окна, закрытые проволочной сеткой, мы всегда считали, что это вентиляционные отверстия, ведущие в техническое подвальное помещение. Но оказывается, что здесь находится самый настоящий подвал. Стены помещения отделаны натуральным камнем, свет попадает из окон в цоколе, и передаётся сюда тремя наклонными зеркалами. Так что если смотреть с улицы, ничего заметить нельзя.

В помещении стоит письменный стол с лампой, стул — и больше ничего. Я включаю лампу: в комнате пусто, стены голые. Ни шкафа, ни полки. На столе ничего не лежит. И тем не менее мы на некоторое время замираем. Вот сюрприз — живёшь всю жизнь на одном месте, например в нашей усадьбе, и думаешь, что знаешь всё вдоль и поперёк, а тут вдруг находишь неизвестную тебе комнату.

Наугад, наудачу мы проводим пальцами по стенам, пытаясь определить, нет ли отсюда входа ещё в какие-нибудь помещения — но ничего не находим. Находим мы лишь мягкую пластину, обрамляющую вход в кладовую. Она служила чем-то вроде доски для заметок, на поверхности её сотни маленьких дырочек от булавок, мама особенно любит использовать такие доски — над её рабочими столами всегда висят диаграммы, инструкции и рабочие чертежи. Но эта доска пуста.

Мы возвращаемся назад в кладовую и застываем на мгновение — в восхищении от технического воплощения маминого замысла. Потом я провожу пальцем по тому месту, где полки на подвижной части стены через мгновение встретятся с полками, которые там всегда были. Именно здесь наша мама сострогала последнюю стружку, перед самым выходом из дома — чтобы уж точно никто ничего не заметил.

Мы включаем музыку, звучит мамин голос, исполняющий «В дождливый понедельник на Солитудевай», стена опускается, скользит на место, и вот уже всё как прежде. Места стыков покрашенных белой краской фанерных стенных панелей скрыты за полками и кронштейнами, мы испытываем благоговейное уважение.

Но тут во мне просыпается ещё и нечто другое — то, что в приличном обществе называют интуицией. Интуиция — это мысль или ощущение, которые приходят извне, мы с Тильте после долгих размышлений пришли к выводу, что проникает это ощущение через щёлку, когда Большая Дверь чуть-чуть приоткрывается. Наш опыт подсказывает, что интуиция по большей части оказывается полным отстоем, а чтобы определить, насколько она полезна, надо проверить её на практике.

Так что я включаю диск, дождь капает, мама мурлыкает, и дверь поднимается вверх, при этом не слышно никакого звука, хотя бы отдалённо напоминающего гидравлику.

Мысль, на уровне ощущения пришедшая ко мне из внешнего пространства, такова: идеальная уборка, когда не остаётся ни одной пылинки — ни в коем случае не относится к сильным сторонам мамы и папы.

По четвергам мне приходилось делать уборку на кухне, и если бы потребовалось найти какие-то упущения с моей стороны, следовало бы пригласить целую лабораторию, и ставлю восемь против одного, что они всё равно уехали бы домой, не найдя даже рисового зёрнышка. Говорят, даже Тильте, от которой доброго слова не дождёшься, утверждала, что когда меня в своё время выпустят из тюрьмы, я всегда смогу зарабатывать себе на жизнь уборщиком.

Но после папиной и маминой уборки уж точно что-нибудь должно остаться. Не то чтобы груда дерьма, но парочка лаборантов обязательно что-нибудь бы обнаружила. Умение добраться до самых дальних уголков — это удел избранных. А мама с папой к таковым не принадлежат.

Я снова захожу в найденную нами комнату.

— Закрой дверь, — говорю я.

Тильте меня не понимает, но делает то, о чём я попросил. Стена скользит на место, я остаюсь один в лунном свете.

Не надо больше ничего искать, потому что я вижу это сразу же. И понимаю, как всё происходило. Они торопились. Перенесли багаж сюда, упакованные чемоданы стояли в этом помещении. Сняли все заметки с доски, прибрались в комнате. А всё это время у них, конечно же, была открыта дверь в кладовку. Под конец они. оглядевшись по сторонам, убедились в том, что все следы скрыты, потом вышли и закрыли за собой дверь. Но кое-что они всё же не заметили. Они не заметили, что часть доски для заметок оказалась скрыта поднятой вверх стеной.