Поляна, 2014 № 03 (9), август - Журнал Поляна

Песочница основательно Анюте мала, но ни в «резиночку», ни в «войнушку» ее играть не звали.

— У тебя тут не хватает, — новенькая почесала в затылке, порылась в кармашке и вытащила, вместе с крошками, повязку дружинника, затем быстро нашла прямую веточку, примотала тесемками повязку к веточке и водрузила знамя на минарет. — Здорово?

— Да, — тихо ответила Анюта Цискерович, вежливо не поясняя обретенной лучшей подруге, что вообще-то это недостроенный жираф.

— Дево-очка… — сладко начала с ближайшей лавочки Тамара Семеновна, вроде из двадцать девятой, — а тебе разве родители разрешают таким играть?

— Конечно. Мы же все — и взрослые, и дети — одинаково, советские люди.

Тамара Семеновна растерялась. Лавочки зашептались.

— Я Солнышко. Теперь буду тут жить. То есть, вообще-то, я нормальная такая Груздева Катерина, но для своих — Солнышко.

— Анюта, — протянула шершавую от песка и неуверенности ладошку и Анюта. Привычно замалчивая, что для своих она и Цискерович.

Первый вечер Солнышка на дворе закончился без происшествий. Не считая, что Солнышко утащила Анюту с собой «помогать со въездом» — и вежливый папа Анюты, перед тем как нажать неработающий звонок, долго вытирал ноги, на ухлюстанном побелкой, пластмассовом половичке.

Но уже на второй день у Солнышка произошло настоящее боестолкновение.

Само собой из-за Анюты Цискерович.

Они собирались поливать «газон» — огороженную проплешину между воздвигнутым и не воздвигнутым. Двор заинтересованно и поощрительно держался от инициативы на расстоянии.

Солнышко выбежала с леденцами и лейкой. Они вместе с Анютой сосали огромных цветных петушков и поливали. Анюта скромничала, но у Солнышка первые водяная и леденцовая порция закончились быстро, и Солнышко поскакала за восполнением.

А когда выскочила обратно из подъезда…

Анюта Цискерович привычно плакала, а вокруг нее кружил Борька Губерднов, облизывая еще не чистую, вкусную, липкую палочку.

— Еврейкам не положено! Жидовкам не положено!..

— Гад ты, — внятно сказала ему Солнышко, подойдя.

— Че?! — А ну… Ууу! — И Борька замахнулся.

Солнышко не стала замахиваться. Просто врезала, оборотом-полукругом, словно шашкой, полной лейкой по Борькиной башке. Самой кромкой, чуть проржавленного донышка, ровно по середке макушки.

— Уууу… — И от Борькиной башки полетели брызги, и глаза Борьки моментально превратились в глаза сплющенного китайца.

Но во дворе знали, что Борька истерик. И чтоб победить его, просто надавать или даже сбить его с ног явно недостаточно.

Борька ткнул кулаком Солнышку под нос и сделал шаг вперед. Солнышко отступила на шаг назад, закусила разбитую губу и вторично врезала, полукругом, и снова самой кромкой, снова ровно по середине Борькиной башки.

— Уууу… Борька присел, слезы у него текли уже аж по рубашке, и по-крабьи отползая, Борька нашаривал какую-то, валяющуюся послестроительную железяку. С тыла, в раскорячку крабьего, вражеского ракурса, Анюта Цискаревич посильно добавила скромного пендаля. — Эй, ты!!! Свинохрыл! А ну-ка положь бяку наместо!!! — и к месту битвы, раздвигая зрителей, вразвалочку приблизился со свитой Серега Огурец.

— Ша! мальки… Ты, Гиммлер малолетний, давай… сдзынь отсюда по-рыхлому. А ты щеглиха, ну-к! подойди-ка поближе.

Солнышко не двинулась с места. Только крепче в лейку вцепилась. А Цискерович в Солнышко.

— Ладно. Мы героев уважаем, сами подойдем…

Кто-то сиганул за взрослыми.

Огурец молча разглядывал, курил, глубоко затягиваясь, сквозь татуированную кисть. Свита хмыкала, сплевывала и щерилась.

Цискерович тронула огурцовые сбитые костяшки:

— Вы хулиган?

— Ага. Заквартальных гоняли…

— Хулиганом — плохо. В тюрьму сядете.

— Сяду — выйду… Меня-то конфетой угостишь?

— У меня один остался. Для себя или друзей.

— На друга не качу, што ль?

— Друзей люди сами себе выбирать должны. Извините.

— Ну-ну… Молоток, щеглиха. Валяйте на свой добровольный, трудовой фронт.

К месту виктории спешили родители.

Когда Солнышко и Анюта сидели после у Цискеровичей — «… попробуй вот вишневого?… а земляничного?…а финского шоколада?» — и лишь после улыбчивые тетя Тома и дядя Вова оставили девочек «на междусобойчик», Солнышко отодрала с губы пластырь и, мазанув пальцы в сукровице, потянулась к отпрянувшей подруге:

— Мы с тобой сегодня, как в книжке Сат-Ока, — на Анютиной щеке появилась красненькая полосочка, — и тебе надо дать имя.

— К-какое?

— Красивое. Цесарка.

— Эт ж вроде… курица… или индюшка.

— Может и курица. Но красиво. Значит и курица красивая. Между прочим, папка грил — и павлин курица. Теперь мы с тобой — Солнышко и Цесарка. Кровные сестры. На всю жизнь.

Через девять лет Цискеровичи уехали на ПМЖ.

Накануне молодежь двора, даже и из заквартальных подвалило, собралась на проводы Аньки Цесарки, на давно перетасканные в тот самый разросшийся газон лавочки. Натащили жрачки-хавки, «сушняка», портвейна и «водовки», и костерок маленький развели, зная, что никто сегодня не станет орать им из светящихся домашним окон, загонять и «пресекать».

Хорошее, уютное место получилось «в газоне» — здесь догуливали свадьбы, дни рождения и проводы, очередные освобождения и разводы Огурца, здесь поминали зловредную Тамару Семеновну и Борьку Губерднова, не вернувшегося из Афгана, а год назад и тихого, «молодого» дядю Вову, папку Аньки.

Солнышко и Цесарка сидели, обнявшись, и остальные старались им не мешать.

— Оказывается, не все люди одинаково советские, — сказала Солнышку Цесарка.

И, наверное, впервые Солнышко не нашлась, что ответить кровной сестре.

Год 200…

Во двор въехал грузовик, и начали выгружаться новые жильцы.

Все как обычно: мебель, перекрики «…а где?..», фикусы-герани, холодильники-микроволновки-шкапчики, коробки-чемоданы-тюки и она…

— Гру… Груздева. Солнышко! СОЛ-НЫ-ШКО!!!

— Анька?… Анька!!! Цесарка!!!!!!!

— Значит, вернулась…

— Вернулась. Советский я человек, оказывается. Хотя и накрылась та клятая совдепия закономерным медным тазом — чтоб ее…

— А там… как? Тетя Тома… жива?

— Жива, слава клятой Торе… А твои?

— Мама — в прошлую зиму. Папа в 95-м. Хотел, наконец, лучший и самый честный репортаж сделать, четыре десятка лет хотел, наконец и случилось…

— Прости. И долей. А там-то… Да всяко там. Ты сча со стула упадешь — я ж майор в отставке.

— Ты? Майор?!

— А то!.. А исчо бизнесвумен. А исчо мать трех девчонок.

— Трех?!

— А то. А исчо дважды разведенка и доктор исторических наук. А… у тебя как?

— У меня… Да нормально. Училка я. Обычная училка в 202-ой, заквартальной. Но лучшая, однако… по округу. И тоже дважды разведенка. Своих детишек нет. И не будет.

В окошко постучали. Тихонько. Почти пошкрябали.

Располневшая Солнышко заливисто, по-когдатошнему засмеялась, подмигнула подтянутой и загорелой Цесарке и крикнула в форточку:

— Ну че? Приперся-таки?

— Кать, ну прости — а?.. Ну прости… Солнышко ты мое, — прогундел, туберкулезно закашлявшись и размазав худую, прошрамленную физиономию по задождливому стеклу, седой Огурцов. — Оооо!!!.. Какие люди в Голливуде!!! Цэ ж Цесарка, блин!!! Ша и стоп-кран! — я сча сгоняю.

— Заваливай уж давай… Я тебе сгоняю. Все у нас есть.

Валерия Шевченко

Любить не значит жалеть

Глава I

Поговорим?

Мне очень холодно. Баба Тоня обещала принести шерстяное одеяло, чтобы я лучше спал. Она знает, как по ночам я хожу по коридорам в надежде согреться. «В надежде». Так Машка учит говорить. Только она со мной дружит. Остальные почему-то смеются и треплют меня за волосы. Чем они им нравятся, не понимаю?

Баба Тоня говорит, что я другой, и все время повторяет: «Бедный, бедный мой Каро». А чего это я бедный? У меня больше, чем у всех, конфет, и одет я не хуже. Только в каждый класс я хожу по два года, но Машка говорит, это хорошо, нечего мне делать в ее восьмом. То есть жаловаться не на что. Разве что в детский дом на Новый год приходил Дед Мороз, а в интернат почему-то — нет. Наверное, у него просто заканчиваются подарки и он уже не может нам их дарить и ему стыдно. Может, поэтому у него такие красные щеки? Как думаете? Мне очень интересно, что вы скажете.

Я люблю разговаривать. Но, кроме Машки и бабы Тони, со мной почему-то никто не любит говорить. Дурачком называют. А чем они лучше? Лешка из седьмого смеется всегда, а Мишка и того лучше — на пол падает. Странные они… А Машка… Машка хорошая. Только плачет часто. Ну и пусть плачет, слезы ведь тоже хотят гулять, нельзя их держать в себе. Я тоже плачу, когда с мамой разговариваю. Встречаемся каждый день, в пять вечера на небе. Баба Тоня рассказала мне: моя мама там и ей хорошо. Вокруг нее ангелы. Они не дают ей болеть. Я рад, что мама там. Начинается зима, и она обязательно бы простудилась. Сегодня, когда я залез на высокую лестницу к маме, она зачем-то кинула в меня снегом. Завтра обязательно расскажу об этом Машке. Она тоже любит мою маму. Иногда мы забираемся на лестницу вместе. А после она говорит, что ей меня очень жалко. Что значит жалко? Мне на улице собак жалко. Зачем люди дают им свободу и отпускают навсегда? Потом они переворачивают наш зеленый бак, который дядя Матвей каждое утро ставит на место. Но я же не собака, а человек. Или вот бабушку жалко, которая каждое утро проходит мимо нашего забора с сеткой, в которой буханка хлеба и молоко. А ведь она, наверное, хочет и конфет… Я решил, что когда соберу целый пакет их, то подарю ей.