Пять сетов - Поль Виалар

— Нет!.. Нет!..

Судья колеблется. Решение не отменяют.

Рейнольд поворачивается к судье на линии и на своем ломаном французском языке переспрашивает:

— Я сделал... ошибка ноги?..

— Да,— подтверждает судья.

Рейнольд ничего не отвечает. Он направляется к вышке.

Он знает, что значит решение судьи, и подчиняется. Он проиграл.

— Нет! — кричит Жан.

— Нет! — кричит толпа.

— Я прошу переиграть этот мяч! — говорит Жан.

Судья колеблется. Взглядом как бы вопрошает всех, игроков и толпу.

— Переиграем! — настаивает Жан.

Движение на скамьях трибун. Некоторые зрители протестуют, желая закрепить выигрыш за Гренье. Другие стоят за благородство в игре. Зрители сильно разочарованы. Чтобы такой сет и кончился таким образом! Никто не видел эту ошибку, никто не обратил на нее внимания.

В решении судьи чувствуется предвзятость. Толпа освистывает судью. Последний объявляет:

— По просьбе господина Жана Гренье мяч будет переигран!

Со скамей раздается как бы крик облегчения:

— Господин Рейнольд, будьте любезны вернуться на свое место!

Молчание.

Рейнольд медленно повинуется.

Становится для подачи.

И раз за разом — он не согласен, не может допустить, чтобы ему делали «подарок» — посылает оба мяча, один в левый, другой — в правый угол площадки и в буре выкриков, невозмутимый, направляется прямо к Жану и вместе с ним — к выходу, ведущему на отдых.

— Игра и партия господина Жана Гренье со счетом 8:6! Счет сетов 2:1. Ведет Жан Гренье! — объявляет судья.

Молчаливо, бок о бок, Жан и Рейнольд исчезают. Зеленое полотнище опускается за ними.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Буря выкриков сопровождает их уход.

Крики слышны даже в раздевалке, где каждого из них поджидает массажист. Они растягиваются на столе для массажа. Отдых. И здесь каждое мгновение на счету.

— Ноги, Лонлас!

Своими чудодейственными руками Лонлас прохаживается по мускулам Жана. Он нащупывает затвердения, узлы мышц, места, где скопились токсины.

Жану необходимо новое усилие воли, чтобы расслабиться, демобилизоваться, не теряя способности вскоре, через мгновение, снова собраться, потому что перерыв — очень короткий... Такой короткий!

— Не сопротивляйтесь,— предлагает массажист.

Есть. Плечи, теперь правую руку; не надо, чтобы под нажимом пальцев образовалась травма: разгоряченные мышцы так уязвимы.

Под влиянием неотступно преследующей его мысли Жан приподымается.

— Нет, не двигайтесь! Что вы хотите?

Жан молчит. Снова послушно ложится, еще раз отдает себя в руки Лонласа. А между тем он страстно хочет все узнать. — Где Рафаэль?

— Он придет.

— Я хочу его видеть.

— Несомненно, сейчас явится.

Он должен был находиться здесь, Рафаэль. Он прекрасно знает, то его игрок нуждается в нем. Он не может не прийти. Разве что... — Вам что-нибудь нужно? — Нет, ничего. — Замечательный, этот последний сет! — Он — орешек,— говорит Жан, думая о Рейнольде. — Вы справитесь с ним! Жан разражается лихорадочной яростной вспышкой:

— Да. Справлюсь! Даже не будь этого зашага, я бы справился с ним!

— Мне это хорошо известно,— говорит Лонлас.— Все это знают.

И правда! Все верят в него. Все, даже мальчишки и женщины, которые пришли сюда впервые, и даже все те, кто попросту только читает газеты. Он не разочарует их.

— Я справлюсь с ним! — повторяет он.

— Так доверьтесь мне, не пытайтесь вставать!

В самом деле, Жан снова сделал попытку привстать. Наступает глубокое молчание. Ловкие руки Лонласа обжигают все тело Жана. Удивительна эта чувствительность тела, даже самой кожи!

— Можно войти?

Какой-то шум у двери.

— Нет!— отвечает Лонлас.

— Да! — говорит Жан.

— Хозяин запретил...

— Хозяин? Какой хозяин?

Злоба вспыхивает в Жане при мысли, что так называют Рафаэля.

— Мы хотим поздравить Гренье! Мы хотим ему сказать...— раздаются голоса.

— Никого не пущу!.. Никого!— сопротивляясь вторжению, повторяет Лонлас.

Верно, не надо никого. Но все же надо бы узнать от кого-нибудь, что с Женевьевой.

— Кто тут?— спрашивает Жан.

— Массан... Грегуар... Женисье...

Это все игроки в теннис. Жан окликает одного:

— Массан!

— Да, Гренье! — через приоткрытую дверь отзывается Массан.

— Что приключилось с Перро?

— Во время первого сета с Ван Оостен она упала...

— Что с ней?

— Не знаю. Мы были на трибуне, смотрели твою игру... Я слышал— ее отвели на перевязочный... Чертовская игра, Гренье!

— Постарайся что-нибудь разузнать!

— Относительно Женевьевы Перро? Мы ходили к ней. Нас не впустили. Рафаэль с ней.

Рафаэль! Везде и всегда этот Рафаэль!

— Пойди скажи ты ему, этому Рафаэлю, что я хочу его видеть еще до конца перерыва. Так надо.

— Безусловно! Ему следовало бы находиться здесь!

— Быть может, она получила серьезное повреждение?

— Упала. Подумаешь, ей не впервые падать! Конечно, досадно из-за финала...

— Пошевеливайся, черт возьми!

— Не расстраивайся, Жан! Мы рассчитываем на тебя. Мы доверяем тебе. Ты выиграешь у Рейнольда!..

— Попробую. Иди... И, ради бога, поживее!

Снова руки Лонласа и неотступная тревога. И бешеная злоба от сознания, что Рафаэль там, возле нее, в то время как он прикован здесь.

— Расслабьтесь!

Только бы Рафаэль пришел до начала игры! Необходимо знать. Остается сет, быть может, два... Надо подвести итог всей встрече. Рейнольд силен. Разница между ними, когда не вмешивается злосчастный рок, лишь в том, что у одного из них большая воля к победе. Жан выиграл два сета из трех. Достаточно теперь, чтобы он выиграл еще один. Надо бы взять четвертый. Он может это. Он отдаст этому все, на что только способен. Прижмет американца к стенке. Выбьет его из колеи. Уничтожит. Жану необходим этот сет, чтобы все было кончено, чтобы не было пятого, чтобы Женевьева не поехала одна — одна с Рафаэлем — в Австралию.

Какое-то неистовство владеет им, и он не хочет от этого избавиться,— пылающий огонь любви, всей ненависти, всей убежденности в необходимости победить. Когда Рафаэль явится, он скажет ему, бросит в лицо свою уверенность...

— Вы не хотите немного попить?

— Нет, ничего не хочу.

Жан ощупывает карман. Осталось всего два куска сахара. Может не хватить. Этот сахар, который он сгрызает в трудную минуту,— в некотором роде суеверие, своего рода самовнушение.

— Лонлас, пошли кого-нибудь за сахаром! Кусковым... в бар, в ресторан... быстро! Необходимо достать его, прежде чем снова начнется!

— Кого послать?— спрашивает Лонлас.

— Сам сходи!

— Ладно,— отвечает Лонлас.

— Это очень важно! Рассчитываю на тебя... Шесть... восемь кусков! Прошу тебя, не поручай никому! Сам принеси, чтобы я не волновался.

— Лежите спокойно! Обещаете?

Лонлас бросает взгляд на свои часы: прошла уже половина перерыва. Он укрывает Жана, чтобы тело его не остыло, набрасывает плед на ноги, на грудь — пуловер.

— Сейчас вернусь!

Жан прислушивается к его торопливым шагам, удаляющимся по цементной лестнице.

Тишина. Снаружи доносятся голоса: толпа бурлит, движется, обсуждает. Этот гул, напоминающий отдаленное извержение вулкана, вскоре, когда он приблизится, сольется в один крик, в один возглас радости или разочарования.

Недалеко от него — тоже звуки голосов: слышна иностранная речь. Друзья и советники Рейнольда окружили его. Что касается Жана, то он один на один со своей тревогой. Он ненавидит Рафаэля, но ему было бы необходимо eго присутствие. А Рафаэль сейчас возле пострадавшей Женевьевы и, быть может, низко, лицемерно пользуется ее мимолетной слабостью.

Дверь открывается. Кто это?

Два журналиста. Жан хорошо знает их.

— Можно войти?.. Мы хотим сказать вам...

— Нет!.. Нет!..

Журналисты делают вид, что не расслышали. Тот, что старше, рассыпается в бесконечных комплиментах. Все, что он говорит, он и в самом деле думает. Он так и напишет в своей газете. Жан сражался за Францию!.. Незабываемый день!.. Героические часы!.. Стереотипные фразы следуют одна за другой... За Францию? Действительно ли за нее сражался Жан? В таком случае Франция — это Женевьева!

— Оставьте меня, прошу вас! — говорит Жан.

Журналисты, добившиеся того, что хотели, выходят на носках, как из комнаты больного:

— Понимаем... Мы уходим... Мы вам не желаем под руку удачи... Вы одолеете Рейнольда!...

Они пытаются теперь пробраться в кабину американца, которому, по всей вероятности, скажут то же самое.

В коридоре слышен шум голосов.

Нет, нет, никого, больше никого!

Жан встал. Он — перед дверью и готов защищаться от вторжения. В эти минуты ему необходимо остаться наедине с самим собой: