Суть вещи - Алексина Алёна

– Представляешь, Лизочка, пока тебя не было… – рассказывает Евгения Николаевна.

Лиза не слушает и не отвечает. Льется вода, Евгения Николаевна журчит параллельно что-то свое, иногда в разговор вклинивается Павлик. Звуки быстро сливаются в белый шум, беспрепятственно и бесследно проскальзывающий сквозь Лизин мозг хирургической нитью.

Иногда она распрямляет спину, и тогда взгляд утыкается в Павлика. После инсульта он уже не вполне человек, но еще и не совсем вещь. Он часто приезжает на своей модной коляске и просто смотрит, как она работает, а она не возражает – ей тоже нравится разглядывать его, нравится, как он выглядит: всегда чуть растрепанные волнистые волосы странного неопределяемого цвета – то светло-коричневые, то вдруг синевато-серые; футболки с непонятными, перекошенными на сторону картинками – видимо, сын присылает из своей Испании; бодрые бесшовные хлопковые треники ярких расцветок – очевидно, оттуда же, здесь Лиза таких не видела. Павлик всегда улыбается, чуть наклонив голову, и улыбка получается детской, лукавой и озорной. Лиза пробовала звать его Павлом Саввичем, но он откликается только на Павлика, и постепенно Лиза привыкла, что отчества у него нет.

Изнутри своих мыслей Лиза далеко не сразу понимает, что Евгения Николаевна пытается ее дозваться. До ее сознания доходят только последние три или четыре “Лиза”. Она снова выпрямляется, тыльной стороной ладони в перчатке – осторожно, чтобы не задеть лицо, – отводит назад выбившуюся из косы прядь волос, внимательно смотрит на Евгению Николаевну – на пластиковые пуговицы, болтающиеся в растянутых петлях кофты, на оттопыренный левый карман – там, знает Лиза, лежит очередной скомканный платочек.

– Ты сегодня сама не своя, Лиза, – темно-синим, цвета бабушкиных бархатных перчаток, тоном говорит Евгения Николаевна. – Слова не сказала, как пришла. Что-то случилось?

Лиза молчит.

– Ты скажи хоть что-то, девочка. Павлик волнуется. Ты же знаешь, ты нам можешь что угодно рассказать. Что-то с бабушкой?

– Большое спасибо, – произносит Лиза как можно более спокойно.

Евгения Николаевна и Павлик переглядываются.

– Ну что ты сразу сердишься, – говорит Евгения Николаевна, подходит к Лизе, уже заносит руку над ее плечом, но вовремя останавливает себя и отходит.

Лиза следит, как Евгения Николаевна переставляет ноги, удаляясь на все более безопасное расстояние. Между ними будто рулетка разматывается: два деления, четыре, шесть. Наконец Лиза выдыхает. В этот раз кричать не понадобится.

Пошептавшись с Павликом, Евгения Николаевна снова подбирается ближе.

– У меня к тебе три вопроса, – говорит она совсем другим тоном, цвета молочной пенки.

Эта фраза размыкает что-то. Не успев задуматься, Лиза тут же отзывается:

– По двадцать секунд размышления на каждый. Евгения Николаевна серебристо смеется.

Это очень красиво. Лиза замирает, чтобы не упустить ни звука.

– Шутница ты. Я даже забыла, чего хотела-то, – отсмеявшись, говорит Евгения Николаевна и уходит, выталкивая из ванной Павлика. Типичная ее черта – разнести произошедшее всем, до кого только сможет дотянуться. Лиза слышит, как она пересказывает их короткий диалог Никите. Сразу вслед за этим до нее доносится едва розовое хихиканье Павлика и Никитин шоколадный басовитый хохот. Она почти уверена, что сейчас Евгения Николаевна позвонит сыну. Лиза совершенно не понимает, что смешного в ее ответе, но раз кому-то весело, то и хорошо.

Хотела бы и она посмеяться вместе со всеми, но уборка совершенно не успокаивает сегодня. В голове тяжело ворочается что-то похожее на панику. Что же теперь делать, когда основной работы нет? Поставить бабушку на паузу не получится. Бог с ними, с глупостями, но ведь есть дорогущие бабушкины сердечные лекарства, которые она должна принимать, пока не умрет.

Чего достигла Лиза, обвинив Владимира Сергеевича? Ничего. Только все потеряла. Новой работы в агентстве не дадут. Будь Лиза умнее, она затаилась бы, дождалась бы появления новых испорченных вещей, отнесла бы их Мите. И дальше пусть полиция бы разбиралась. А теперь и к Владимиру Сергеевичу не подобраться, и сколько еще детей пострадает – страшно даже подумать.

Зайцы. Господи.

Прислонившись лбом к краю ванны, Лиза настороженно прислушивается к своему телу. Вроде бы ничего необычного, только немного болит голова. Наверное, из-за запаха или от волнения. А вот нежелание реагировать на слова Евгении Николаевны – это тревожный знак. Раньше Лиза как-то находила в себе силы слушать, что ей говорят на работе, и поддерживать минимальный диалог, а сейчас даже за ходом чужой мысли уследить не может. Это плохо, очень плохо. Не откат ли?

Лиза встряхивает руками, слушает звон браслетов – раз, еще раз, еще раз.

Она снова думает о Саше. Самый яркий откат в их компании. И самый неожиданный.

На первый взгляд у Саши не было никаких особенностей. Она интересовалась сексом и онлайн-шопингом, подсмеивалась над Лизиными обкромсанными до мяса ногтями и растрескавшейся кожей, наряжалась в яркое, каждый день с самого утра броско красилась, даже пару раз пыталась накрасить Лизу, но ничего у нее не вышло, конечно.

После университета Саша устроилась в какую-то контору программисткой. Платили неплохо, жила Саша с родителями, на улицу выходила, только чтобы встретиться с друзьями. Они с Лизой иногда гуляли по выходным, и Саша рассказывала, как познакомилась с очередным мальчиком – в Сети, разумеется, – и что они друг другу пишут. Охотно и многословно обсуждала с Лизой подробности собственной мастурбации – и Лизу научила трогать себя так, чтобы получать не то чтобы удовольствие, но по крайней мере разрядку – без отвращения к тому, что этот процесс сопровождает. Отлично зная, какого рода книги предпочитает Лиза, будто назло пересказывала ей простенькие любовные романы. Хотя Лиза часто бывала в ужасе от Сашиных поступков и от собственных на нее реакций, хотя между ними не было совершенно ничего общего, кроме диагноза, Лизе хотелось быть такой, как Саша, – легкой, веселой. Стабильной. Наверное, именно из-за Сашиной стабильности ее родители решили, что могут позволить себе развестись.

На фоне скандалов, сопровождавших развод, Саша вдруг начала зацикливаться. Десятки минут она снова и снова повторяла одно и то же – рекламный слоган или цитату из Библии. Эти повторяющиеся фразы шрамировали Лизу изнутри. Уходя к себе, она уносила их с собой. “Привыкайте к хорошему”, – еще долго на разные лады твердил Сашин голос в Лизиной голове, вытаптывая ворс слов до бессмысленной звуковой основы, пока не сменился на “А Я говорю вам: не противься злому”.

Сашины родители усилили лечение. Засуетились. Кажется, даже съехались. Но стало только хуже – Саша засела дома. Она еще отвечала друзьям, но на улицу больше не выходила – говорила, здания снаружи невыносимо давят на голову. Ей все время казалось, что стоит выйти, и они схлопнутся над ней, как стенки картонной коробочки. Коробочки. Коробочки.

Саше привозили разнообразных врачей, но и это ухудшило ситуацию: Саша замолчала. Общаться с ней теперь можно было только письменно. Какое-то время она еще могла отвечать на сообщения, и Лиза писала ей не переставая, боясь, что и эта ниточка прервется, захлебываясь в собственных мыслях, и даже не сразу заметила, что Саша больше не читает ее слова, хотя рядом с ними исправно загорались двойные зеленые галочки. Может быть, она и просматривала буквы, кто же знает, но никак не реагировала на написанное, а в ответ на любое сообщение писала: “Страшно и тяжело. Страшно и тяжело”. Много-много раз писала, пока в глазах не зарябит читать.

Лизе и самой было страшно и тяжело, но она все равно читала. Ей казалось, что, если она перестанет читать эти бесконечные сообщения, Саша узнает об этом и больше никогда не напишет, так что Лиза аккуратно прочитывала целые экраны повторяющихся слов, от и до – и заодно подсчитывала количество итераций.

Однажды она насчитала четыреста девяносто девять. Такая незавершенность сама по себе была неприятной, пугающей. Лиза напряженно ждала пятисотого сообщения. Важно было дождаться, не прервать цепочку своим ответом. Но Саша не написала больше ни слова.