Самая крупная победа - Виктор Пушкин

И дальше случилось то, чего я и сам не ожидал: Митька, стремительно пролетев мимо меня и не удержавшись, со всего маха шлепнулся прямо в лужу.

— Ур-рр-ра! — раздалось вдруг сверху. В форточке, высунувшись чуть ли не по пояс и рискуя вывалиться наружу, торчал Сева и изо всех сил бил в ладоши: — Ур-рр-ра!

— А-а-а! — орал, барахтаясь в луже, Митька. — Убью-у! Убью-у-у! — Все лицо у него было залеплено грязью.

Я испугался и, не разбирая дороги, бросился вон со двора.

Я без отдыха проделал весь путь до школы, влетел в свой класс и только тогда почувствовал себя в безопасности.

Жора спросил:

— Ты чего это?

Я вдруг вспомнил залепленную грязью рожу Митьки и, давясь от смеха, все рассказал.

Лили не было, и мне отчего-то сразу же сделалось тоскливо.

На последнем уроке учительница сказала:

— Ты, Строганов, живешь рядом с Лилей Савиной. Передай ей домашние задания. Она же тебе помогала.

Я сначала обрадовался, но потом нахмурился: к Лиле надо идти мимо Митькиной голубятни. Попросил Жору, когда шли домой:

— Знаешь что, отнеси ты ей задания, а?

— Это почему?

— Да понимаешь ли… мне очень некогда!

Жора согласился, а я, напряженно следя, не выйдет ли из ворот Митька, юркнул в свое парадное.

Не успел раздеться, как прибежал Сева, стал прыгать, хохотать и показывать, как я здорово трахнул Митьке.

«Да я его вовсе и не трахал!» — хотел было признаться я, но смолчал: было все-таки лестно, что Сева думает так.

— Знаешь, — захлебывался он, — Рыжий, как трубочист, был весь черный от грязи! Ух, здорово ты ему! Ух, здорово!

Я нахмурился: здорово-то здорово, да теперь этот дурак будет еще больше приставать. Сам же виноват, а вот начнет теперь… И я сказал строго:

— Ну ладно, довольно. Ты мне лучше вот что скажи: почему ко мне целых два дня не приходил?

Сева опустил голову.

— Чего молчишь-то?

— Сам знаешь… — пробурчал он.

— «Знаешь»! — передразнил я. — И себя и других подвел. На меня теперь все ругаются!

— Больше не буду.

— «Не буду»! Ну ладно. Что дальше-то Митька делал?

Сева сразу опять оживился, засиял:

— На чем я остановился?.. А, как он встал. Так вот, значит, встал, начал отряхиваться и орать: «Я теперь ему дам! (Это значит тебе!) Я ему теперь за это всю голову оторву!»

Я опять нахмурился: чего ж здесь веселого-то?

— А ты здорово его! — не замечал моего настроения Сева. — Раз — и он носом в грязь! Мне сверху знаешь как хорошо все видно было! Каким это ты его ударом? Никто, никто не заметил! Дядя Владя даже говорит, что ты и не бил, а просто взял да подогнулся! Врет он, правда?

— Конечно, — кивнул я, напряженно соображая, как же теперь все сложится с этим проклятым Митькой. — Ну ладно, ладно, иди домой, а то мне до тренировки нужно еще уроки успеть сделать…

Делал уроки — думал о Митьке, обедал — думал о нем, ехал на тренировку — все о том же. Но когда вошел в раздевалку и увидел Бориса, Комарова, Мишку (он тоже очень подружился с ними обоими после того, как стал с Борисом заниматься) и всех остальных, сразу же забыл.

Борис шепотом сообщил, что только что звонили Вадиму Вадимычу и сказали, что один из наших боксеров — хулиган, колотит всех направо-налево. Наверно, сейчас будет разговор об этом.

— Знаешь, кто это?.. — еще тише спросил Комаров и назвал фамилию.

Я осторожно оглядел раздевалку: того, о ком шла речь, не было. Вообще-то мне сразу же не понравился этот грубый и неприветливый парень, который резко отличался от всех. Он никогда никому ничего не показывал и не объяснял, а только смеялся над новенькими да изо всех сил лупцевал, если давали с ним боксировать.

Вадим Вадимыч только и кричал ему, чтобы он потише да поосторожней.

Я опустил голову: как раз вошел этот самый драчун. Затихли и все остальные, стали с подчеркнутым вниманием завязывать шнурки и сосредоточенно рыться в чемоданах.

— Чего это вы так? — останавливаясь, подозрительно спросил драчун.

Но ему никто не ответил. В следующую же минуту вошел Вадим Вадимыч и, спросив, все ли готовы, холодно поглядел на драчуна.

— А ты, милейший, можешь не раздеваться.

— Почему?

— Потому что нам в секции не нужны хулиганы, которые, пользуясь полученными здесь знаниями, нападают на других и пятнают тем самым честь всех боксеров. Ты отлично знаешь, как называется твой поступок. Я всех предупреждал, и ты не мог этого не знать. Это подлое нападение вооруженного на безоружного, вот так! Так что одевайся и уходи и никогда больше сюда не приходи!

— Вадим Вадимыч…

— Никаких объяснений! Надо было раньше думать, — брезгливо возразил Вадим Вадимыч и пошел в зал, давая понять, что разговор окончен.

«Как хорошо, что я не связался с Митькой!» — радуясь, что нашлась причина, которой можно хоть как-то оправдать собственную нерешительность, подумал я, занимая в строю свое место.

Ерема с Верблюдом стояли и нехорошо ухмылялись. Уж наверное, любили на улице подраться.

Вадим Вадимыч — строгий, прямой — прошелся перед строем.

— Ну, всем ясно? — остановившись против них, сказал он. — Имейте в виду: никакие чины и заслуги приниматься во внимание не будут! Понятно?

Ерема обиженно хмыкнул — дескать, а я-то что? Верблюд нахмурился и переступил с ноги на ногу.

Мы все молчали — чего ж тут не понять?

— А если кто пристанет… — пробурчал вдруг Мишка.

— Это другое дело. Но и тогда нужно помнить, кто вы есть, и ни в каком случае не причинять никому вреда — бить по туловищу, например. Оно — мягкое, а эффект тот же.

— Ладно, — обрадовался Мишка, — буду по туловищу!

А Ерема добела сжал свой огромный кулак и самодовольно посмотрел на него.

— Но и это только тогда, если пристанут! — бросив на него строгий взгляд, добавил Вадим Вадимыч. — А сейчас все новенькие извольте сходить к врачу на повторный осмотр. Тренироваться будете после.

И мы пошли. Когда подошла моя очередь и я стал дуть в трубочку, сжимать на редкость жесткий и неподатливый силомер, приседать, подпрыгивать и делать все остальное, что полагалось, врач даже не поверил, что это я, и заглянул в мою карточку.

— Ну, молодой человек, — удивленно проговорил он, качая головой, — никак, ну, никак не ожидал от вас такой прыти! — И обернулся к копавшейся в шкафчике сестре: — Вы знаете, месяц назад таким слабеньким и не развитым показался, что я его даже к занятиям допускать не хотел.

А я смотрел на себя в зеркало, висевшее на стене напротив, и опять недоумевал, не видя в себе особых перемен.

Вернувшись в зал, я так энергично и четко все делал, а когда подошла очередь работать на снарядах, до того свирепо осыпал их ударами, что Борис даже головой покачал, а Мишка сказал: «Силен!» На ринге я великолепно видел противника, и мне было очень интересно угадывать, что он замышляет, уходить от его атак, а самому обманывать его бдительность и проникать сквозь его защиту. Я торжествовал, когда это мне удавалось, и еще настойчивее старался запутать партнера в кружевах финтов и добраться до его уязвимых точек. Но он, конечно, тоже старался, и поэтому надо было постоянно быть начеку. И тогда все постороннее: и зал, и Вадим Вадимыч, и ребята, — все отходило куда-то далеко-далеко, а перед глазами оставался один только противник. Нет ничего вокруг — только гулкая тишина, точно под водой, хотя непрерывно стоит тот самый шум и грохот, которые так напугали меня в первый раз.

Когда я, потный и счастливый, выбрался из ринга, то чуть не запрыгал от радости — Вадим Вадимыч сказал: «Толково». А такое от него — уж я убедился в этом! — не так-то часто можно услышать.

Потом налетел Комаров, стал тискать, а Борис похлопал по плечу и коротко сказал, подражая тренеру:

— Ничего, теперь давай бой с тенью.

И я, скинув перчатки, стал двигаться по залу, каким-то образом не задевая других, и наносить по воздуху удары, стараясь показать, что ни капельки не устал.

Когда пришел домой, мать, не дав даже раздеться, накинулась на меня, стала целовать:

— От папы письмо пришло! От папы письмо пришло! Я сразу же спросил: ну как, разрешает он мне боксом заниматься? Она ответила, что да, разрешает, и стала скорей читать письмо вслух.

Папа писал, что, хоть у них сейчас и стоит жара под пятьдесят, строительство все равно идет полным ходом; что население очень приветливое и доброе, даже между собой никогда всерьез не ругаются; есть бананы, кокосовые орехи, ананасы; а когда они спускали на реку Нигер моторную лодку, приплыл крокодил.

— Настоящий? — испугался я за отца.

— Конечно, — кивнула мать.

И я заметил у нее на глазах слезы.

— Да ты не бойся, мам! Папа знаешь какой смелый? Да он любого крокодила… отгонит!

— Я не потому, — ответила она, утирая глаза, — это я от счастья, что он жив и здоров…