Замок Отранто и другие истории - Уолпол Хорас (Гораций)

С этими словами набожный отшельник испустил дух.

– Поутру, – продолжал Фредерик, – предав земле останки святого старца, мы принялись копать в указанном месте, и каково же было наше удивление, когда на глубине шести футов мы обнаружили огромный меч – тот самый, что лежит сейчас во дворе вашего замка. На клинке, который несколько выдавался из ножен (теперь он полностью скрыт в них после наших усилий извлечь его совсем), были начертаны следующие строки… Нет! Вы извините меня, сударыня, – перебил себя маркиз, обернувшись к Ипполите, – если я воздержусь от их повторения: мое уважение к вам как к даме и знатной госпоже не позволяет мне ранить ваш слух словами, которые звучали бы оскорбительно по отношению к чему бы то ни было дорогому для вас.

Он умолк. Ипполита затрепетала. Она не сомневалась, что Фредерик уполномочен Богом исполнить роковой приговор, который, по-видимому, был произнесен над ее семейством. С любовью и тревогой взглянула она на Матильду, и тихая слеза скатилась по ее щеке; но, собравшись с духом, она сказала:

– Продолжайте, маркиз! Господь ничего не совершает напрасно: смертные должны принимать его повеления со смирением и покорностью. Мы можем только молиться о том, чтобы он отвратил от нас свой гнев, или склоняться пред изъявлениями его воли. Повторите же этот приговор, маркиз: мы внимаем вам, готовые ко всему.

Фредерик огорчился, что зашел так далеко. Достойное поведение и кроткая стойкость Ипполиты внушили ему глубокое уважение к ней, а та нежная взаимная любовь, что, не нуждаясь в словах, отчетливо проявлялась во взглядах, которые бросали друг на друга мать и дочь, растрогала его почти до слез. Однако опасаясь, что его отказ выполнить просьбу Ипполиты вызовет у них еще бо`льшую тревогу, он тихим, прерывающимся голосом повторил следующие строки:

Где шлем лежит, сему мечу под стать,

Там дочь твоя обречена страдать.

Альфонсо кровь одна ее спасет,

И князя тень покой тогда найдет.

– Но что же обидного для присутствующих здесь дам заключено в этих строках? – порывисто спросил Теодор. – Зачем было волновать их столь таинственной щепетильностью, для которой нет никаких оснований?

– Ваши слова звучат резко, молодой человек, – сказал маркиз, – и если судьба однажды была благосклонна к вам…

– Высокочтимый отец мой, – вмешалась Изабелла, недовольная горячностью Теодора, порожденной, как она догадывалась, его чувствами к Матильде, – не теряйте ясности духа из-за невоздержанности крестьянского сына: он забылся, не проявив к вам должной почтительности; но он еще не привык…

Ипполита, встревоженная внезапно возникшим препирательством, укорила Теодора за его дерзость, но с видом, выражавшим признательность за его пылкое заступничество; и, меняя предмет разговора, спросила Фредерика, где он оставил ее супруга. Фредерик собирался ответить, но тут снаружи послышался шум; дамы и Теодор поднялись со своих мест, желая узнать, в чем дело, однако они не успели выйти, как в покои вступили Манфред и Джером с сопровождающими их людьми, уже осведомленные по слухам о происшедшем. Манфред поспешно приблизился к ложу Фредерика, намереваясь выразить ему свое соболезнование и расспросить подробнее о поединке, но, внезапно охваченный беспредельным изумлением и ужасом, вскричал:

– О, кто ты такой? Кто ты, страшный призрак? Неужели настал мой роковой час?

– Мой дорогой супруг! – вскричала Ипполита, обвивая его руками. – Что вы увидели? Что приковало к себе ваш взор?

– Как! – задыхаясь, воскликнул Манфред. – Ты ничего не видишь, Ипполита? Значит, это жуткое видение явлено мне одному, мне, который не мог…

– Ради всего святого, супруг мой! – взмолилась Ипполита. – Соберитесь с духом, не теряйте рассудка… Здесь никого нет, кроме нас, ваших друзей.

– Как! Разве это не Альфонсо? – вскричал Манфред. – Разве ты не видишь его? Неужели это только бред, порожденный моим мозгом?

– Супруг мой! – воскликнула Ипполита. – Ведь это – Теодор, тот самый юноша, что имел несчастье…

– Теодор… – угрюмо повторил Манфред и, ударив себя по лбу, добавил: – Теодор он или призрак, но он нарушил покой моей души. Однако – почему он здесь? И почему на нем доспехи?

– Видимо, он отправлялся на поиски Изабеллы, – ответила Ипполита.

– Изабеллы! – воскликнул Манфред, снова впадая в ярость. – Да, да, в этом можно не сомневаться. Но кто помог ему освободиться из заточения, в котором я велел держать его? Изабелла или этот лицемерный старый монах?

– А разве можно считать преступником отца, – сказал Теодор, – если он стремится освободить свое дитя?

Джером очень удивился тому, что сын таким образом возлагает вину на него, и просто не знал, что и думать. Он не мог понять, как удалось Теодору бежать, как раздобыл он доспехи и оружие и встретился с Фредериком. Однако он не осмеливался задавать вопросы, которые могли бы вновь воспламенить гнев Манфреда против Теодора. Молчание Джерома убедило Манфреда, что именно он устроил побег своего сына.

– Так-то ты, неблагодарный старик, – сказал князь, – отплачиваешь мне и Ипполите за нашу щедрость? Тебе мало, что ты идешь наперекор самым заветным желаниям моего сердца: ты вдобавок вооружаешь своего пащенка и приводишь его в мой замок, чтобы он здесь оскорблял меня!

– Господин, – сказал Теодор, – вы несправедливы к моему отцу: ни он, ни я не способны злоумышлять против вашего спокойствия. Будете ли вы считать меня дерзким оскорбителем, если я сам предамся в руки вашей светлости? – добавил он, почтительно кладя свой меч к ногам Манфреда. – Вот грудь моя: пронзите ее, господин, если вы подозреваете, что в ней могут гнездиться изменнические чувства. Душа моя не ведает побуждений, несовместимых с уважением к вам и вашим близким.

Достойная учтивость и пылкость, с которыми были произнесены эти слова, расположили всех присутствующих в пользу Теодора. Сам Манфред был тронут, но, все еще находясь под впечатлением сходства юноши с Альфонсо, он продолжал испытывать тайный ужас, подавлявший в нем восхищение.

– Встань! – сказал он. – Сейчас я не собираюсь казнить тебя. Расскажи-ка мне лучше свою историю и объясни, как оказался ты связан с этим старым предателем.

– Ваша светлость! – горячо начал Джером. – Он…

– Замолчи, обманщик! – оборвал его Манфред. – Я не желаю, чтобы он говорил с чужого голоса.

– Мне не нужна ничья помощь, ваша светлость, – сказал Теодор. – История моя очень коротка: пяти лет от роду я был отправлен в Алжир вместе с моей матерью, захваченной корсарами у побережья Сицилии. Она умерла от горя меньше чем год спустя…

Слезы хлынули из глаз Джерома; буря всколыхнувшихся в нем чувств отразилась на его лице.

– Перед смертью, – продолжал Теодор, – она привязала мне на руку под одеждой записку, из которой мне стало известно, что я сын графа Фальконары…

– Это чистая правда, – подтвердил Джером, – я – несчастный отец этого юноши…

– Еще раз приказываю тебе молчать, – сказал Манфред. – Продолжай, молодой человек.

– Я оставался в рабстве до прошлого года, когда, сопровождая своего хозяина в одном из его морских набегов, был освобожден христианским судном, одолевшим в бою пирата; я открылся капитану, и он великодушно доставил меня в Сицилию, но – увы! – вместо того, чтобы найти там отца, я узнал, что принадлежавшее ему имение, которое было расположено на побережье, во время его отсутствия было разорено морским разбойником, продавшим в рабство меня и мою мать, замок сожжен дотла, а сам отец по возвращении продал остатки имущества и постригся в монахи где-то в Неаполитанском королевстве, но где именно – никто не мог мне сказать. Одинокий, обездоленный, почти утративший надежду на то, что отец когда-нибудь сможет прижать меня к своему сердцу, я воспользовался первым представившимся случаем и отплыл в Неаполь, откуда всю последнюю неделю шел пешком в эту землю, добывая себе в пути пропитание трудом своих рук; и до вчерашнего утра мне и в голову не приходило, что Господь мог уготовать для меня какую-либо лучшую долю, кроме непритязательной бедности и душевного мира. Такова, государь, моя история. Я счастлив более, нежели мог бы надеяться, оттого что нашел отца; и я несчастлив более, нежели заслужил, оттого что навлек на себя немилость вашей светлости.