Минск 2200. Принцип подобия - Майя Треножникова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Я твой сын!» — едва не заорал Целест, из всей речи — логичной, правильной (никто не любит Гомеопатов, а Магнитов и вовсе ненавидят) он выхватывал обращение «Молодой человек». Чужой.
Выродок, нелюдь, мутант.
«Ну же, папочка, назови меня… уродом, к примеру!»
Он полуотвернулся. К Элоизе, но девушка молчала — не имела права говорить. Сенат — это тридцать избранных, но решает глава. Элоиза заслонилась обеими ладонями, напомнив Целесту детские игры в «я тебя не вижу», а поверх рассыпались волосы.
В доме без теней — каждый тень.
— Да, — сказал Целест. Шипы торчали из его светлой с золотистым пушком кожи, кое-где ползла кровь, скапливаясь в сжатых кулаках. Руки Целеста напоминали пурпурные розы. — Я передам Совету Гомеопатов ваш ответ, господин Верховный Сенатор. Но… у меня еще личная просьба.
— Какая же?
— Вычеркните мое родовое имя, господин Верховный Сенатор. Я больше не Альена.
13
Ступеньки предательски морозили — мрамор холодный камень. Говорят в народе, мол, из мрамора сердца аристократов… А сидеть у подножия здания Сената — ничуть не удобнее, чем на грязных булыжниках Пестрого Квартала, в нищенских лохмотьях выпрашивая милостыню.
Целест раздавил третий окурок и выкинул его на чистую площадь. Стражи наблюдали за ними — мрачно, словно вороны на ветках, но не прогоняли.
Рони держал Целеста за руку, и она все более напоминала плотный розовый бутон — стиснутые лепестки пальцев, иголки, клейкий металлоидно пахнущий сок. Рони оцарапался, заставляя Целеста расслабить сжатые спазмом мышцы. Несколько капель крови сползли по кромке шипа, достигли кулака-венчика и, опав, затушили окурок.
«Если бы не рука — он бы заплакал», — подумалось мистику.
Целест молчал. Губы его припухли, он грыз их, словно промахиваясь мимо мягкой бумаги фильтра; на самом фильтре зияли глубокие ямки.
Рони достал из кармана мятый платок и стирал кровь с предплечья Целеста. На ступеньки изредка капала кровь. Заморосил тусклый, не ко времени осенний дождик, и размазал алое по прожилкам мрамора.
— Целест, — сказал Рони, — нужно домой.
— Твои родители мертвы, — ответил тот; волосы намокли, потемнели до темно-бронзового оттенка, пряди прилипли к щекам, напоминая кровавые потеки, — но ты для них был и остался сыном.
Целест вырвал руку и ударил по ступеньке, выбивая из мрамора крупинки. Пара игл также треснули, сломанные они напоминали когти гигантского зверя.
Монстра.
— Сенат не вмешивается… ты слышал? Им плевать на нас, плевать на одержимых — перебей они хоть пол- Империи… Пойти на поводу у Магнитов — еще чего! А знаешь почему, Рони? Потому что нас ненавидят. Этот толстогубый Кассиус так и обозвал — мусорщики, мол. Мы разгребаем дерьмо, и от нас воняет. Никто не любит мусорщиков, а тем более мусорщиков-уродов. Декстра права. На черта мне родовое имя, если для отца я «молодой человек»?
Рони кивнул. Он вспомнил разговор — в темнице, когда Целест объяснял про распятого бога, у столба с Вербеной-рекламой и полыхающими искрами; Целест повторял, что Магниты не нуждаются в чьем-либо одобрении. И в любви тоже.
«Ты хорошо обманывал… себя в первую очередь».
— Тебя любят, Целест.
— Кто? — Он смял пачку из-под сигарет, а когда закашлялся, у рта полыхнуло бледно-зеленым пламенем; Целест напоминал дракона. — Мать, может быть? Она носила по мне траур, а когда прихожу, встречает, словно фамильное привидение.
Рони расправил платок, начал обматывать вокруг исцарапанного предплечья. Узел получился кривоватым. На белом фоне проступили костяные шипы и несколько пятен.
— Элоиза. И Вербена. — И предупреждая недоверие: — Эмпаты не ошибаются, Целест.
Шипы медленно скрывались под хлопчатобумажной тканью и кожей, а дождь раскачивался, словно свинцовый колокол, — от тихих перезвонов к гудящей ярости, от слабо моросящего — к ливню. Целест и Рони спускались к мобилю, когда из здания Сената выбежала Элоиза.
— Постойте!
Она нырнула под ливень, словно с моста в реку; строгий серый костюм намок до черного вдовьего — или символичного — оттенка, и тоже струились кровавыми потеками рыжие волосы. Рони вздрогнул от сходства брата и сестры — несмотря на разницу в два года, они казались близнецами. Элоиза едва не запнулась на ступени, дернула Целеста за подол мантии.
— Ты — чего — творишь — идиот?! — зашипела она.
Целест высвободился. Глянцевые ногти Элоизы скользнули по грубой ткани; он продолжил идти.
— Нет уж. — Элоиза силой развернула брата к себе. — Довольно того, что ты отрекся от…
«От меня», — недоговорила она.
— …Зачем? Как понимать твою выходку, мальчишка?
Звякнул браслет — змея на нем язвительно осклабилась. Через «повязку» проступали красно-коричневые пятна.
— Мальчишка? Спасибо, не «выродок». Не я отрекся, Элоиза. Отец объяснил — вы, мол, псы, вот и занимайтесь песьей грызней. И незачем из-за собачьего брехания тревожить людей. Что ж, мы перегрызем глотки и этим «разумным одержимым», пускай Магнитов после этого не останется вовсе…
— Дурень! — Пощечину Элоиза приложила с оттяжкой, так что голова Целеста дернулась под неестественным углом. Он потер щеку. — Отец просто сказал, что ты ничего не понимаешь в политике. Так и есть, между прочим, иначе ты не устраивал бы истерик…
— Зато понимаешь ты, сестренка. — Целест продолжал тереть щеку, и подсохшая, но размоченная водой краска с руки расцветила лицо вдвое ярче, будто он накрасился дешевыми румянами. Рони стало неуютно, словно подсматривал в чужое окно. Довольно того, что он, как телепат, слышит мысли — более чем мечталось бы; свидетельствовать семейные раздоры не намерен. Зато хотелось сказать Элоизе — я понимаю, я все понимаю, у каждого своя правда, но я на твоей стороне… на чьей? Близнецы со схожей аурой, сейчас они чужие.
— Ты была там, не так ли? — продолжал Целест. — Могла замолвить словечко…
— Прости. Не могла. Решение за Главой, и никто не вправе оспорить…
— А как там твоя идея насчет шоу? Противоречит официальной политике Эсколера?
Элоиза ждала этого вопроса. Она выдохнула с облегчением, словно брела по узкому мосту над бездной, и вдруг ступила на широкую равнину.
— Нет, — улыбнулась она, — Чернь… как и большинство аристократов, чего уж там, — боится вас, боится тех мер, которые вы предлагаете, и предпочитает закрыть глаза на ваши предупреждения. Но… Ты ведь помнишь, кому поклоняется Виндикар?
Целест открыл рот. Нужно протестовать и не сдаваться — Элоиза теперь одна из них, из Сената… его сестра. Любят его. «Элоиза. И Вербена».
Достаточно.
— Танцующей богине, — был риторический ответ. Целест хмурился, но в уголке рта притаилась улыбка.
— Вот именно. Если она попросит помощи — пусть и от имени Гомеопатов и воинов их, Магнитов, ей не откажут, — Элоиза прильнула к плечу брата, и Рони потупился. — Кстати, ты знаешь, кто такой этот Амбивалент, которым запугивали Сенат?
Они переглянулись — втроем.
— Я попробую выяснить, — неуверенно сказал Рони, — при Цитадели есть библиотека, в крайнем случае спрошу у наставника…
— А я видела кое-что. — Элоиза нахмурилась, намотала на палец рыжую прядь. Мокрые волосы пахли цветочной пыльцой, и, стоя рядом, Рони тайком втягивал этот запах — будто воруя его. — Помнишь диски… Целест, ты должен помнить. Когда вы приволокли Вербену…
— Из Архива. Да. Сто лет назад. Слушай, я думал… они потерялись?
— Голова у тебя потерялась. — Элоиза смерила брата торжествующим взглядом. — Правда, на них почти все зашифровано, но этот термин попадался. Ох, ладно… мне пора, да и вам нечего мокнуть. Передавайте ответ своим Гомеопатам, да поаккуратнее — говорят, глава воинов способна выжечь весь Эсколер одним взглядом, а старший мистик — превратить в кретинов с размягченным мозгом… впрочем, особенно стараться ему не пришлось бы. И держите плюс два в уме. Ага?
— Ага, — повторил Рони. Целест уже сокрылся в мобиле, а он все всматривался в серебристую ткань дождя, за которой исчезла Элоиза. Целесту пришлось поторопить его.
14
В тесной и скромной, по сравнению с «домом без теней», комнате Совета Целест держался с отстраненным спокойствием, и так же доложил резолюцию. Слова, слетая с губ в затхловатую сырость Цитадели, рассеивались кляксами, словно кровь на повязке.
Главы переглянулись. Привычно вспорхнуло золотистым мотыльком пенсне Горация, резко черкал пометки в пожеванном блокноте Флоренц. Винсент был не эмоциональнее карпа, глубоководного и медлительного.
Целест впился взглядом в Декстру. Неопалимые волосы потемнели до бархатно-гранатового, а губы она сжала так, что казалась вовсе лишенной рта.
