Беруны. - Зиновий Давыдов

Степан посмотрел себе под ноги. Под ногами был снег; снег расстилался кругом; взбитые снеговые подушки вздымались по всему скату ложбинки, и нигде не было видно ни жены Степана Настасьи, в её расшитом васильками полушалке, ни свернувшегося в клубок Серки, дремлющего у начисто обглоданной кости, закрыв один только глаз. И лая больше не было слышно.

Почудилось это Степану?..

Но не успел он сделать и десяти шагов, как лай снова повторился, такой же хриплый и с таким же коротким подвываньем. И чего это Тимофеич там застрял? Что они там, померли, что ли?

Степан постоял, послушал и пошел обратно к избе.

Издали он уже заметил, что там у них что-то такое приключилось, потому что все трое то топтались под окнами, то принимались ходить вокруг избы, размахивая руками и ища чего-то на снегу. Подойдя ближе, Степан увидел, что одно из врытых в землю бревен повалено и здесь же на снегу валяется разорванная оленья шкура, в которую они вчера ещё увязали часть медвежьего мяса, подвесив узел на высоком бревне.

– Не ошкуй это, – хрипел Тимофеич, – не хозяин: он не подкопается. Тут кто-то другой побывал этой ночью.

Тимофеич, снова забыв, что табак весь вышел, снял рукавицу и полез в карман за трубкой, но трубки там не было, и Тимофеич принялся искать её за пазухой.

– Собаку я сейчас слышал, – брякнул ему Степан, – лает...

Тимофеич вытащил руку из-за пазухи и, как-то скрючившись и вытянув вперед голову, подошел вплотную к Степану.

– Лает, говоришь?

– Лает; совсем как Серка у меня в подворотне.

Тимофеич, наскоро пожевав губами и поправив за поясом топор, пошел вверх по набитому Степаном следу.

Старик тяжело дышал, но все устремлялся вперед, и Степан еле поспевал за ним. Федор и Ванюшка принялись убирать разбросанные куски медвежатины, и Ванюшка, подняв с земли ободранную медвежью лапу, так и ахнул: лапа до жути напоминала отрубленную человечью ногу.

– Федя, глянь-ко! – сунул ему Ванюшка посиневший мясистый обрубок.

Федор задумчиво взял кусок медвежатины, повертел его в руках и вдруг побелел весь, выронив медвежий окорок из рук. Потом круто повернулся и побежал вверх, в ту сторону, куда ушли Тимофеич и Степан. Растерянный Ванюшка остался на месте, но ему стало страшно одному, и он, не убрав разбросанного кругом медвежьего мяса, кинулся стремглав за Федором вдогонку. Он нагнал его уже далеко от избы и шел за ним молча, потому что молчал шедший впереди Федор, сгорбившийся, как от тяжелой, Ванюшке не видимой ноши. 

IX. КАКИЕ СОБАКИ ЛАЮТ НА МАЛОМ БЕРУНЕ

Тимофеич лежал без шапки на снегу, приклонив к земле ухо, когда Федор и Ванюшка добрались наконец до обрывистого холма, на краю которого чернели две фигуры.

– Копни-ко, Стёпа, разок ещё...

И Степан, стоявший на коленях подле, принялся снова копать рыхлый снег, действуя топором, как лопатой.

– Лает, – хрипел, лежа на снегу, Тимофеич. – Лиса, она и лает... А ты – дворняга!.. Не слыхал ты разве? И меня всполошил... Экой!

Обескураженный Степан смущенно улыбался, продолжая отбрасывать в сторонку снег и ничего не отвечая ворчавшему Тимофеичу.

– Лает... Коли ты промысловец, а не из каких сидельцев гостинорядских, так должен понимать. Вот он у нас сейчас залает. Копни-ко ещё, Стёпа!

Из-под снега послышался глухой шум: там не то кашлял кто-то, не то чихал. И вдруг что-то мокрое ударило Тимофеичу в ухо, и он сразу откинул голову, успев все же быстро погрузить руки в снег. Когда он встал на ноги, в руках его бился полузадушенный песец, которому Тимофеич впился в горло, как железными клещами. Через минуту песцовый хвост бессильно повис, словно парус в безветрие. Зверек не трепыхался больше в цепких Тимо-феичевых пальцах, и старик бросил его Ванюшке, который поймал песца на лету. Но в это время другая маленькая, похожая на собачью, голова высунулась из-под снега там, где Степан разгребал его топором. Песец стал быстро пробиваться наружу, когда подоспевший Тимофеич схватил его за хвост и изо всей силы с размаху ударил оземь.

Животное было мертво, и Тимофеич, крякнув, швырнул и его Ванюшке. В обеих руках мальчика было теперь по пушистому, теплому ещё зверьку.

Держа песцов за хвосты, Ванюшка стал весело кружиться с ними; он играл голубоватыми комками, подбрасывал их высоко вверх и ловил снова, когда они, точно сизые голуби, стремительно низвергались с высоты.

Это место оказалось целым песцовым царством. Нор в снегу было здесь видимо-невидимо нарыто, и Ванюшка, забыв свой страх, сбегал в избу и притащил оттуда якорную лапу, которою копать снег было сподручнее, нежели старым Тимофеичевым колуном. Но всё же и колун пришлось пустить в дело, потому что они разделились теперь на две артели: Ванюшка копал со Степаном, а Тимофеич с Федором возились поодаль, у крайних нор.

Тимофеич никогда ещё не знал на промысле подобной удачи. Выходило, зверь плодился на Беруне обильно, он был неробок и нехитер, и его можно было брать голыми руками. Только один песец проскользнул мимо колен Ванюшки и, остановившись невдалеке, сел по-собачьи на задние лапы и стал разглядывать хозяйничавших у его подснежной избушки незнакомцев. Но через минуту зверек перекувыркнулся через голову и распластался на снегу с торчавшей в груди стрелой, впервые по живой мишени пущенной Степаном.

У Тимофеича, когда стало уже смеркаться, тоже вышел случай. Песец высунул голову из-под снега и юркнул вверх, но так быстро, что Тимофеич успел впопыхах только резануть по снегу топором. На снегу осталась пушистая песцовая метелка, отрубленная по самый крестец, а бесхвостый зверь, свернувшись спиралью, завертелся на снегу, как бешеный, словно метелица закружила его здесь в снежную вихревую воронку.

Федор метнул в песца пикой, которая вонзилась рядом в снег, а зверек бросился вперед собачьей растяжкой и скрылся из виду в уже посиневшей, смеркающейся дали.

Но Тимофеичу не жалко было упущенной добычи: набитых песцов здесь лежала целая куча, и надо было успеть до темноты перетащить всю эту уйму к избе.

– Будет, Степан! Хватит нам тут и на завтра работы. Вяжи их за хвосты. Гляди, сумеркает как...

Довольные и усталые, потащили они свою добычу вниз и шли, временами весело перекликаясь, словно возвращались после удачной охоты к себе, в Кузнецову или Окладникову слободку, где густое варево в печи, а на столе, на деревянной тарелке, черный хлеб нарезан большими ломтями.

Тимофеич подумал о хлебе, которого уже три месяца не брал в рот. Он подумал о ржаном хлебушке, круто посыпанном солью, но на Малом Беруне не было ни соли, ни хлеба.

В каждой руке Тимофеича висело едва ли не по полдесятка песцов, которых он держал за хвосты, волоча их мордами по снегу. Тимофеич шел, крепко сжимая в руках мягкий, пушистый мех, и все думал о хлебе, который пекла по субботам окладниковская стряпуха Соломонида, о больших румяных хлебах, пахнувших кислым теплом нагретого и насквозь обжитого угла. В том углу, в чуланчике, за кухонной печкой большого окладниковского дома, Тимофеич угнездился вскоре, как похоронил свою старуху, и пахло там всегда свежим хлебом и хозяйскими наваристыми щами.