В башне из лобной кости - Ольга Кучкина

Московских окон негасимый свет ухнул в прошлое. В настоящем свет не отсюда туда, а оттуда сюда бил в глаза бессоннице, бульдожьей хваткой державшей за горло. Межеумочное состояние обессиливало. Я жевала пачками валидол, высасывала пузырьками пион уклоняющийся, я хотела уснуть и видеть сны, а сны не давались.

38

Со мной вознамерился перестать здороваться искусствовед Оральченко. С еле сдерживаемым благородством он информировал меня о том по телефону, предварив долгим солидным обоснованием, хотя мог ограничиться итоговым заключением: нельзя было печатать материал, на который не получено разрешения. Я согласилась: наверное, вы правы. Писатель Онанов, сам воевавший, задумчиво признал, что вопросов в этом сюжете больше, чем ответов, но это не отменяет главного вопроса, зачем понадобилось обнародовать письма. Я пробормотала что-то насчет правды, он перебил: а вы уверены, что ваша правда нужна, и не потому, что кругом лжецы, а потому, что человека нет, и все по сравнению с этим – nihil, ничто. Я согласилась и с ним: вы правы, наверное. Я чувствовала всех правыми, а себя виновной. Не новость. Позвонила бывшая секретарша из приемной Литерной: хочу предупредить, поберегитесь Люсички, он повсюду ходит и говорит, что вы обо всем еще пожалеете. За ней прорезался Санек, по прозвищу Опер: я слыхал, тебя будут судить, вдова подает жалобу, если у тебя есть хороший адвокат, подготовься. Хорошего адвоката у меня не было. Когда-то пожарник, а затем поэт, Кронид Осмин звучал как пожарный набат: какой суд, какой адвокат, тебя никто не станет судить, тебе даже угрожать не станут, придут и убьют, и все, и писец, поверь мне, я прошел тюрьму, я знаю, о чем говорю, это всегда было, но в узких кругах, а сейчас в широких, ты что, малышка, ты в какой стране живешь, уйди, уезжай, скройся, хоть на время, хочешь, поживи у меня в Снегирях, там тебя не найдут. Я спрашивала: да что за страсти, Кронид, кто будет меня убивать, почему им надо убивать меня? Он не слушал, ругался, что я его не слушаю. Все хотели добра мне и все подливали масла в огонь. Измученная недосыпом, с ударными в голове и сердце, я места себе не находила. В серии событий заключалось что-то иррациональное. И никому не расскажешь. Начинала – в глазах темнело, не хватало дыхания. Даже наедине с собой, перебирая эпизоды, пытаясь выстроить хоть какую-то стратегию – теряла пульс. Словно кто зомбировал.

Я не хотела никакой правды.

Всюду был тупик.

39

На этот раз телефонный аппарат транслировал незнакомый низкий, слегка хриплый голос курильщицы:

– Меня зовут Лика Огина, я режиссер-документалист, работаю для ведущего канала телевидения, возможно, вы видели мои картины – о лесных братьях, о бульдозерной выставке, об арабских женщинах, меня вам может рекомендовать Ондурей, я прочитала все, что вы написали об Окоемове, я хотела бы снять фильм и вас в фильме, вы не возражаете?

– Сколько вам лет?

Не знаю, почему я задала этот вопрос. С тем же успехом могла поинтересоваться, брюнетка она или шатенка.

– Тридцать восемь.

Мне понравилось, что ей тридцать восемь и что цифра прозвучала сразу и без малейшего кокетства. Кажется, с моей стороны это был тест.

– А вы знакомы с коллективной отповедью мне в Литерной?

– Нет, а что там?

– Я же говорю, коллективная отповедь. Ознакомьтесь, не исключено, что у вас отпадет надобность во мне.

– Ладно, дайте два дня.

– Берите.

– Но вы согласитесь?

– Если вы согласитесь.

– А если я соглашусь?

– Тогда вы дадите мне два дня.

Мы попрощались и положили трубки одновременно. Я сейчас же набрала номер рационального, социального, неортодоксального Ондурея:

– Вы знаете Лику Огину?

– Документалистку? Да. Мы печатали в журнале ее и о ней. Хорошая девочка.

– С ней можно иметь дело?

– В каком смысле?

– В прямом. На телевидении не так много людей, которые, если что, не предадут тебя, вы знаете это лучше меня. Ей можно доверять?

Ондурей засмеялся:

– Я не знаю, могу ли я доверять себе, а вы спрашиваете о ком-то. Наверное. Полагаю, что да.

– Спасибо, – поблагодарила я.

Я первый раз проверяла человека. Что-то достало. Голос Лики Огиной мне понравился. Мужественный и юношеский.

Мы встретились через четыре дня. Я позвала ее к себе домой. Мой пес, английская ветвь американского стаффорда, неукоснительно защищающий отечественные рубежи от любого вторжения, облаял ее, как водится, после чего улегся на диване между нами, положив голову ей на колени.

– У меня такс, он учуял запах.

Лика Огина была ладно скроена и крепко сшита, серьезна, решительна и выкрашена полосами от апельсинового до зеленого. Я сделала вид, что торчащие разноцветные вихры для меня в порядке вещей. Она говорила:

– Я ознакомилась. Если вы не возражаете, сделаем синхрон с кем-то из группы товарищей, подписавших письмо, чтобы лоб в лоб, чем круче, тем лучше, разве нет?

– Разве да. В принципе. Но прежде хорошо бы разобраться, чью сторону вы собираетесь занять.

– Вашу. Я так предполагаю. И предполагала. Потому что песнь об Окоемове для меня не с вас началась. Вы знаете, что о нем делали фильм, а он потребовал его смыть, и его смыли, как дерьмо в унитазе, знаете?

– Нет.

– А я, к тому же, знаю, что оператор, ушкуйник, припрятал часть материала, когда все изъяли по требованию Окоемова, и он дал слово показать мне все, что есть, и не только показать, а рассказать в кадре про весь скандал, ваш Окоемов – та еще штучка, я и клюнула на ваши публикации, потому что никто до вас не осмеливался тронуть его, как он того стоит.

– А как он того стоит?

– А мы не знаем. Мы узнаем по ходу фильма.

– А что он мертв и не может ответить, вас не смущает?

– А вас?

– Если удастся пройти по острию лезвия и остаться честными перед ним и перед собой – нет.

Нелегко мне далось это нет.

– Мне понравился ваш тон, что вы не обличаете, а что-то другое, что я намерена сохранить в картине.

– Попробуйте.

– А с Василисой вы встречались?

– Нет. Однажды позвонила, но телефон молчал.

– Вы не возражаете, если я предложу ей также сняться в фильме?

– Ее фамилии нет среди подписавших письмо.

– Это ничего не значит. Она его инициировала. Уверяю вас.

– Я спрашивала о вас Ондурея, вы не в претензии?

– Я сама дала наводку. А что он сказал?

– Что не может доверять себе. Но вам может. Кажется.

Я не хотела ничего скрывать от нее. Я объяснила, почему должна быть уверена в партнерстве, если пойду на него.

– А вы не решили?

– Я решила, что решу, увидев вас не по телефону.

– Увидели, и что?

Она была послана мне ангелами, а я, все еще не догадываясь об этом, колебалась, вступить с ней в союз или отказаться.

40

Вещи подают нам голоса. Предметы подают голоса. Природа подает знаки. Люди подают знаки. Я говорю не о физических голосах и знаках, а о метафизических. Неосведомленные курьеры сами не знают, какую весть несут. Но и те, кого осведомляют, не в курсе дела. Только очень внимательные или воспитанные особым образом, чаще всего религиозным, поймут меня. Я писала и встала. Я была в совершенном затруднении, куда выводить написанное, и психовала. Вошел муж со словами: смотри, как интересно. Я подумала, он сбрендил, и так и выразилась: ты что, сбрендил, человек работает, у него выходит какая-то лажа, а ты со своей ерундой, тебе, видишь, интересно. Муж состроил гримасу и ушел. Эта его манера гримасничать – замечательная, если вдуматься, не вступать же с психованной женой в рукопашную, – сейчас до крайности раздражила меня. Предпочтительнее было прерваться, встать из-за стола, устала, нервы никуда, явится потом, само, когда ему нужно. Азарт неутолим. Желание преодолеть то, что не преодолевается, зашкаливает. Усилие, опять усилие. Никчемное, ненужное, надрывное. Муж снова заходит в комнату: ну взгляни, как забавно. Еще слово – и я разорву его в клочья. Он – невозмутимо: хорошо, кладу на стол, посмотришь, когда освободишься. Подавив в себе зверский инстинкт, я оставляю его в живых и продолжаю мучительный поиск того, чего не могу обрести. От безвыходности бросаю взгляд на страницу, вырванную из гламурного журнала, что он там нашел, очередную дрянь, разумеется. Читаю подчеркнутые строчки: богородица – девка, на жаргоне воров, специализирующихся на иконах. Испускаю вопль. Муж в панике: что случилось. Случилось, случилось, ты сам не знаешь, что ты мне принес. Вещь обрела выход. И название просверком – Философ и девка.

Замереть и внимать, не пропускать сигналов обучал меня тот самый Обласов, открыватель ячей времени. Едва не упустила. Чудесное в том, что нам без усилий дается то, что мы ищем, прилагая неимоверные усилия. Но только если мы… Не знаю, что мы. Нет, пожалуй, знаю, но не скажу, не могу написать буквами.

Разноцветная Лика, с упругим молодым, как крепкое румяное яблоко, лицом, появилась, потому что если мы. Но, может, я хвастаю, прости, Господи.